СБОРНИК СВЕДЕНИЙ О КАВКАЗСКИХ ГОРЦАХ

ВЫПУСК  2

тифлис 1869

УЧЕНИЕ «ЗИКР» И ЕГО ПОСЛЕДОВАТЕЛИ

в Чечне и Аргунском округе.

В продолжение восьмидесятилетнего владычества нашего на Кавказе, самые сильные перевороты в жизни горских племен были всегда вызываемы их религиозным фанатизмом. Изменялись не только отношения их к нам, уничтожались не только все те добрые начала, которые мы успевали, с большими усилиями, класть в основу их быта, но эти религиозные идеи меняли и сам характер жителей, стирали их вековые обычаи и сгибали тот дух вольности и свободы, который был всегда присущ горцу. Нужно было явиться только смелому проповеднику, нужно было, чтобы только один обнажил шашку и десятки тысяч шашек обнажались вслед за нею, и десятки тысяч людей шли на смерть, думая, что они умирают за свою религию.

Нельзя не удивляться, что религиозный фанатизм развит так сильно в народе, характер которого поражает нас отсутствием всякой религии, или, лучше сказать, отсутствием всяких религиозных убеждений, так как собственно сторона обрядовой религии у горцев развита сильно. Казалось бы, что там, где нет религии, не могло быть и фанатизма, но на деле выходит иначе, и проповедники горские умели иногда так ловко раздуть фанатизм народной массы, умели так хорошо воспользоваться принципом нетерпимости, проповедуемой кораном, что было время, когда власть наша на Кавказе не раз колебалась и готова была, казалось, рушиться.

Если бы подобными проповедниками были люди, подобные, например, мулле Магомеду, Кази-мулле или, наконец, последнему горскому имаму, то было бы еще понятно, что народ шел за ними; но между тем нередко случалось, что между ними были люди, не обладавшие ни умом, ни даром слова, ни силой характера, ни наконец даже той начитанностью корана, которая дает обладателям ее такой сильный авторитет между горскими племенами. К числу проповедников «последнего» рода принадлежит и глава секты зикристов — Кунта-Хажи. Учение его, не важное само по себе Важно между тем как учение фанатическое, проповедуемое народу легковерному, восприимчивому и воинственному. На сколько оно было важно — доказали его последствия и усилия, с которыми оно могло быть нами подавлено. Был ли Кунта Хажи, действительно, основателем и главою именно той секты, дух и направление которой были опасны для общего спокойствия, проповедовал ли он свое учение именно в том духе, как оно было понято в последствие его учениками, разбирать здесь не буду, не уклоняясь от цели моей — дать только возможно полное понятие об учении зикра, в том виде, как оно существовало на плоскости Чечни и в здешних нагорных обществах.

Жизнь Кунта-Хажи не представляет никакого особого интереса. Будучи родом из бедной и незначительной фамилии, Кунта-Хажи отличался всегда честным образом жизни, строгой нравственностью и трудолюбием. Он не получил никакого образования и, говорят, не умел даже и читать коран. Отправившись в 1859 году в Мекку, на поклоненье, Кунта-Хажи, задолго еще до своего возвращения, писал наставление своим родственникам и последователям о необходимости молиться Богу и делать зикра, так как, по уверению его, час страшного суда был близок.

Проповеди свои начал он еще при Шамиле; но и тогда, как и в последнее время, обряды этого учения сопровождались потупленною пляскою, пением и криками, а потому Шамиль, нашедши его противным религии, немедленно прекратил сборы зикристов и строго воспретил Кунте его проповеди. С точки зрения мусульманского духовенства, Шамиль был совершенно прав, так как обряды учения зикра, по толкованию большинства мулл, противоречили духу религии. Между тем, цель его в этом случае была, как кажется, и другая, более личная: он хотел сохранить, во всей его чистоте, учение газавата, им самим проповедуемое и с помощью которого он стал во главе народа; притом же он боялся того влияния, которое проповедники, подобные Кунта-Хажи, всегда имеют на народ. Влияние — это нравственная сила, власть, а власти, кроме своей собственной, Шамиль не терпел никакой.

После замирения Чечни и возвращения  Кунта-Хажи из Мекки, в 1861 году,  около него снова стали собираться иногда его последователи, но все учение его ограничивалось в то время иаустшлмъ лишь чтением молитв, наставлениями не только безвредными, но и весьма нравственными, так что, в сущности, оно скорее могло принести пользу, нежели быть в ка-ком-либо отношении опасным. Число последователей зикра было при этом так ничтожно, что большая часть даже и самих чеченцев  или не знала об этом учении, или не обращала на него внимания. С 1863 года новое учение вдруг стало принимать совершенно иной характер.  Последователи Кунта-Хажи увеличились;  сборы их стали чаще и многочисленнее; наставления его, которых однако же лично он никогда не делал , но передавал   чрез   своих шейхов и векилей, слушали с жадностью и в свою очередь передавались по аулам Чечни с различными  толками и комментариями новой секты, имевшей до того характер не всегда миролюбивый. С этого же времени в организации новой секты, имевшей до того характер чисто-мистический, ясно стали обозначаться два совершенно отдельный начала: духовное и светское. Каждая из этих властей имела свою отдельную иерархию, хотя нередко случалось, что та и другая власть сосредоточивались в руках одного и того же лица. Представителями власти духовной были имам, или устус, и двое шейхов. Представителями власти светской были наибы, векили и их мюриды. В Чечне было назначено восемь наибов и большое число старшин, так что организовалось особое тайное управление, помимо земского управления нашей администрации, и в большей части чеченских и назрановских аулов у зикристов были свои собственные старшины, с избранными мюридами; к этим же последним причислялись и ученики Кунта-Хажи, с каждым днем все более и более увеличивавшиеся. Все они подчинялись шейхам и наибам, в свою очередь подчинявшимся Кунта-Хажи, как главе учения и имаму. В скором времени Чечня, Назрань и большая часть нагорных обществ че­ченского племени были покрыты этим тайным учением, как крепкою сетью. Все, кому не нравился существовавший порядок вещей, все, которые жалели о старом, добром времени, о времени шариата, все это назвало себя учениками и последователями Кунта-Хажи и поборниками мусульманской веры, не имея ни малейшего понятия не только об учении зикра, но часто и о самой вере. Они-то в особенности и придали мистическому учению Кунта-Хажи тот материальный и вместе воинственный характер, которого, в сущности, оно вовсе не имело. Курение табака, спиртные напитки, как и во время мюридизма, были строго воспрещены. Начались открытые сборы народа в домах векилей и на улицах, сопровождавшиеся песнями, криком и исступленной пляской, с обнаженным оружием в руках. Тайные общества наших солдат и казаков учащались с каждым днем более и более. Все приказания сектаторам раздавались наибами и векилями от имени Кунта-Хажи, принявшего временно, как он утверждал, звание имама или устуса. Ему приписывались народом дар творить чудеса, исцелять больных, способность переноситься с одного места на другое и присутствовать невидимо в храме Мекки, ежедневно, во время пяти канонических часов дня. Надо заметить, что даже пред самыми преданными себе людьми Кунта-Хажи никогда не выдавал себя за имама; он утверждал, что он не более как только посланный имамом, который явится, когда настанет для этого время; но что сам он, по грехам своим, не достоин носить, даже и временно, великое имя устуса. Не смотря на эти уверения, последователи его тем не менее считали Кунту истинным имамом и одним из трехсот пятидесяти шести святых, постоянно существующих на земле, по общему мнению мусульман.

Чтобы получить ясное понятие о началах этого учения, необходимо прежде упомянуть об источнике его происхождения.

Учение зикра, как надо полагать, занесено первоначально на Кавказ из Турции — этой представительницы мусульманского мира и его религиозной и нравственной опоры. В Турции существуют духовные монашествующие ордена, с совершенно своеобразным характером и своими особыми последователями таких монашествующих конгрегаций, известных под одним общим именем дервишей[1], насчитывают там до тридцати двух. По имени своих основателей, называемых пир или шейх и самые конгрегации получили свои наименования. Вот перечень орденов этих[2]: 1) орден олванов (по имени шейха Олвана, основателя его); 2) эдемисов (по имени Ибраим-Эдема); 3) бестамисов; 4) сакатисов 5) кадрисов (по имени Абу’уль’Кадыр-Гилана; он был завиядар, или страж гроба имама Азама-Абу-Ганифе); 6) руфайясов (по имени сеида Ахмеда-Руфайя); 7) сюрхервердисов; 8) кубревилов; 9) шазимисов; 10) мевлевисов, 11) бедевисов; 12) накшубандисов; 13) саадисов; 14) бектамисов; 15) кальвестисов; 16) зейнисов 17) бабаисов; 18) бэйрамисов; 19) эшредисов; 20) бекрисов; 21) сюнбюли 22) гюльшени или рушени (по имени Ибраим-Гюльшени, его основателя, и Дада-Омара, его наставника); 23) игит-башисов; 24) умм-синани; 25) джельветисов; 26) эймаки; 27) шамеисов 28) синан-умми; 29) нийязисов; 30) мурадисов; 31) нурредини и, наконец, 32) орден джемали.

В этом множестве духовных конгрегаций следует необходимо отличить орден накшубандисов, в число последователей которого находятся люди самых знатных мусульманских фамилий. Обязанность членов его — молитвы или, скорее, ежедневное чтение известных молитв, хотму-ховаджакан. К этой обязанности присоединяются и другие, как например — чтение тех же молитв в общем собрании целой конгрегации, один раз в неделю, обыкновенно в четверг вечером, после пятого намаза. Шейх или кто-либо другой читает их, члены же обязаны отвечать на них хором аллах! или гу!

Все эти ордена, по словам д’Oссона, имеют свой собственный, определенный характер, своп правила, свои статуты и обряды, хотя в главных чертах все они между собою сходны, так как основанию их послужили одни и те же догматы. Некоторые из учеников носили волосы, в память Магомеда, а иметь четки вменяется каждому из них в непременную обя­занность. Число зерен их должно быть тридцать три, шестьдесят шесть или девяносто девять, по числу атрибутов или свойств, приписываемых мусульманами Богу. Статусы почти всех орденов этих требуют, чтобы каждый дервиш беспрестанно вспоминал имя Бoжье (зикр’уллах), т. е. семь главных его свойств. Молитвы их состоят из следующих восклицаний: 1) Ля-ил’ляха-ил’аллах! (нет Бога, кроме Бога! Это исповедание его единства). 2) Я аллах! О Боже! — восклицание, относящееся к его всемогуществу. 3) Я гу! (О ты, который есть! исповедание его вечности: это Егова евреев). 4) Я хакк! О праведный Боже! 5) Я хаикк! О Боже живый! 6) Я кайюм! О Боже сущий 7) Я каххар! О Боже мститель!

Не считаю всех этих подробностей лишними, так как. кроме их собственного интереса, они важны для нас в том отношении, что указывают, как много есть сходного между учением дервишей вообще и учением зикристов. Далее, говори про орден дервишей руфайясов, мы увидим, что он почти тождествен с учением этих последних.

Посвящение лиц, желающих вступить в один из упомянутых монашествующих орденов, производится с помощью тех же слов. Шейх берет нововступающего за руку и три раза шепчет ему на ухо: ля ил’ляха-ил’аллах; слова эти прозелитъ обязаны повторять сто один, сто пятьдесят один, и триста один раз ежедневно. Такое посвящение носит название талкинь. Точно таким же образом, по прошествии некоторого времени, когда шейх, по внушению свыше, убедится в духовном преуспевании нововступающего, шепчет ему на ухо слова, относящаяся ко второму аттрибуту: я аллах! и так далее, до последнего — я каххар; затем нововступивший окончательно считается уже членом ордена.

Почти тоже самое встречаем мы и в секте зикристов. Всякий, желавший стать ее членом, тоже должен был явиться к одному из шейхов или векилей, который брал его за руку и спрашивал: «обязуется ли он, во имя Бога и его пророка, ежедневно, стократно, делать зикр? Нововступающий отвечал, что он обязуется. «В этом я беру в свидетели Бога я тебя, шейх, » говорил он посвящающему его. Затем он сто раз произносил ля-ил’ ляха ил’аллах! и посвящение считалось оконченным. Некоторые же шейхи или векили при этом делали нововступившему и свои собственные наставления, рассказывая ему основные, по их мнению, догматы учения, т.е. что Кунта-Хажи есть истинный имам, посланный Богом, чтобы освободить народ от христиан; что с этими последними ученики его не должны иметь никаких сношений, не должны не только встречаться с ними, но, по возможности, должны избегать даже и смотреть на них. Шейх обязывал  также нововступавшему молиться Богу, не курить, не пить крепких напитков и терпеливо ожидать времени, когда Кунта-Хажи начнет, с помощью Бога, войну против неверных. Надо при этом заметить, что большая часть чеченцев, не бывших сторонников зикра, были убеждены, что все эти фанатические наставления делались без ведома Кунты и что этот последний, кроме молитвы, милосердия к бедным, любви к ближнему и необходимости труда, — никогда ничего более своим последователям не внушал. Насколько тут было правды — сказать трудно; но если только правила газавата дейст­вительно распространялись в народе им самим, то надо сознаться, что Кунта вел это дело чрезвычайно искусно. Не подлежит сомнению, однако же, то, что если Кунта-Хажи подобных правил и не проповедовал сам, или не передавал чрез своих шейхов и векилей, то во всяком случае он способствовал развитию газавата одним уже тем, что не запретил такого рода проповедей, что весьма легко мог бы сделать, имея на своих учеников влияние, почти безусловное.

В некоторых из орденов дервишей, как например у кадрисов, руфайясов, кальвети, бэйрами, сюнбюли, гюльшени и эймаки, религиозное пение сопровождается вместе с тем и плясками. Дервиши берут друг друга за руки, образуют круг, двигающейся баланс направо (вследствие чего и пляска эта носит название девр, двигающейся круг) и старается, каждый, продолжать свои движения по возможности долее. Люди более сильные и, конечно, более фанатики, идут еще далее; они образуют новый круг в середине первого, кладут друг другу руки на плечи и, возвышая постоянно свое пение я аллах! или я гу!, усиливают в тоже время и быстроту телодвижений, до тех пор, пока не придут в совершенное изнеможение. Впрочем, подобная пляска не есть общая всем орденам, так как, например, пляска ордена мевлевисов совершенно от других отлична.

Более других поражают нас, однако же, своим изуверством обряды конгрегации руфайясов. Она заключает в себе почти все обряды других орденов, и, кроме того, руфайясы допускают при своих плясках испытание горячим железом, нанесение себе ран ножами и другим острым оружием. Вот что говорить д’Оссон, в своем сочинении Tableau general de Cempire Ottoman, t. IV, p. 641, про обряды учения этого ордена.

Они (обряды) обыкновенно разделяются на пять различных сцен, и продолжаются более трех часов; известного рода церемонии, удвоенные этим орденом, предшествуют, сопровождают и заключают их. Начинается тем, что все дервиши выказывают знаки своего уважения шейху, сидящему перед алтарем; четверо самых главных подходят к нему, целуют его один за другим, как бы в залог мира и любви их между собою, и потом становятся попарно, направо и налево от него. Остальные же дервиши, все вместе, торжественно приближаются к нему, со сложенными руками  потупленным взором, и каждый из них с глубоким уважением кланяется вырезанному па камне имени основателя ордена; потом, взявшись руками за лицо и бороду, дервиши становятся пред шейхом на колени, почтительно целуют ему руку, медленными шагами удаляются от него и становятся в глубине зала на одной из бараньих кож, полукругом там расположенных. Затем начинают петь текбир и феттиха, первые главы корана, и вслед за этим шейх начинает петь ля’ ил’ляха-ил’аллах, повторяя эти слова беспрестанно. Дервиши отвечают ему словами: аллах, аллах непрерывно качаясь и хватаясь руками за лицо, грудь, живот и колени.»

«Вторая сцена начинается гимном в честь пророка (Хамд-Магомади), который поет один из двух старейшин, стоящих направо от шейха. Во время этого пения, дервиши продолжаю повторять слово аллах, и начинают качаться всем телом взад и вперед. Чрез четверть часа они встают, приближаются друг к другу, так что локти их соприкасаются, начинают качаться направо и налево, потом наоборот, причем правая нога остается неподвижною, левой же они делают периодические движения в сторону, противоположную движению тела. При всем этом строго наблюдается размер и каданс. Среди этих религиозных упражнение беспрестанно слышатся слова я алла! я гу!, слышатся стоны, рыдания; некоторые плачут, с других льется пот, глаза у всех закрыты, лица бледны и взгляд их принимает выражение взгляда мертвеца.»

«После нескольких минут молчания начинается третья сцена; произносятся молитвы старейшиной, стоящим справа шейха. Дервиши ускоряют телодвижения и чтобы они не ослабевали, становятся посреди круга и воодушевляют всех своим примером. Если в собрании находится кто-то из посторонних дервишей, что случается нередко, то ему ступают почетное место.

«После короткой паузы начинается четвертая сцена. Дервиши сбрасывают» свои чалмы, образуют круг, кладут руки на плечи один другому и таким образом обходят весь зал размеренными шагами, ударяя изредка ногою в пол или, делая ариями. Эта пляска продолжается среди непрерывного пения илла ги то одним, то другим старейшиной, стоящим налево от шейха. Крики я аллах! я гу! усиливаются; все пляшущие дервиши испускают  страшные вопли. Когда усталость начинает одолевать их, — шейх сам вступает в средину круга и, делая страшный телодвижения, старается примером своим одушевить других. Его заменяет один из главных дервишей, который в свою очередь употребляет сверхъестественный усилия для поддержания общей пляски, продолжающейся обыкновенно до тех пор, пока силы всех не истощатся окончательно».

«За этой сценой наступает последний, страшный акт. Крайнее истощение, в котором находятся все действующие лица, переходит, наконец, в выступление, называемое ими галет; среди этого религиозного экстаза начинается испытание горячим железом. Бесчисленное множество больших ножей и других заостренных железных инструментов висят в нише зала и на стене, направо от шейха. В конце четвертой сцены два дервиша берут восемь или девять из них, раскаляют на огне и подают своему начальнику. Этот последний, читая молитвы и призывая имя шейха Ахмеда-Руфайя, основателя ордена, делает на них несколько дуновений, слегка подносит ко рту и потом раздает тем из дервишей, которые более настоятельно их требуют. Фанатики с восторгом схватывают ножи, с нежностью смотрят на них, лижут языком, кусают, сжимают зубами и кончают, наконец, тем, что охлаждают их во рту. Те же из дервишей, на долю которых они не достались, схватывают ножи, висящие на стене, и пронзают себе бока, руки или ноги».

«Благодаря этому религиозному опьянению и удивительной энергии, считаемой ими за особую заслугу пред Богом, — все они терпеливо и даже с веселостью переносят мучения свои. Если же случится что кто-либо изнемогает под тяжестью их, — молча, без стона и жалобы, бросается он в объятия одного из своих собратьев, не вызывая при этом ни малейшего признака страдания. Несколько минут спустя, шейх обходить весь зал, осматривает пациентов, делает дуновения на их раны, мажет их  слюной, читает молитвы и обещает им быстрое выздоровление».

«Уверяют, что, спустя сутки, от ран их остаются лишь едва заметные рубцы».

Д’Оссон прибавляет, что на подобные вещи, кажущиеся большей части людей чудом, люди рассудительные смотрят совершенно иначе. Они приписывают чудеса эти не столько святости дервишей, сколько достоинству известных секретов, «ложно ими употребляемых для поддержания иллюзии, и суеверия в умах зрителей и даже самого шейха»[3].

Я по необходимости должен был вдаться во все эти подробности о сектах дервишей, так как, сравнивши учение их» с учениями зикра, для всякого, сколько-нибудь знакомого с этим последним, будет очевидно, что оба они совершенно тождественны. Учение дервишей руфайясов перешло к горцам только несколько искаженное и неполное, хотя в главных чертах обрядов наружных зикр чеченцев и это учение почти одинаковы. Устус, или имам зикристов — это начальник ордена дервишей, рай’суль мешейх. Шейхи их, по качествам своим и назначению, совершенно соответствуют шейхам дервишей. Молитвы одни и те же, за исключением весьма небольшим; так например, текбир и феттиха зикристами обыкновенно не читались, но вместо них пели алла-гу-мага-мага пир-ля’гу. Также пляски, тоже исступление (подобное состояние называлось шаукк), считавшееся сектаторами за наитие благодати и во время которого они хотя и не наносили себе раны кинжалами, но приставляли их к горлу, животу, брали в рот дуло заряженного пистолета и, со взведенным курком, продолжали свою, пляску до полного изнеможения. Были примеры, что некоторые сходили с ума. Правда, что направление этого учения имело характер совершенно иной, нежели тот, который нам представляет учение прявший руфайясов; но приданный зикру воинственный характер зависел не столько от самих принципов проповедовавшегося учения, сколько от характера народа, его себе усвоившего, и, главное, оттого что сторонники зикра в Чечне были, как я сказал, по большей части люди, смотревшие на ого учение, как на предлог и орудие, с помощью которого они думали волновать умы и поднять целый край против русских. При других обстоятельствах, бесспорно, они могли бы достичь желаемой цели; но придавши этому, чисто мистическому, учению характер политический, Кунта-Хажи, или скорее, его последователи, ошиблись в том, что шейхами, наибами и векилями выбирали людей, совершенно не соответствовавших своему назначение. Выбирались люди без всякой энергии и способностей, лишь бы только они знали коран или были известны своею набожностью; других качеств от них, кажется, и не требовалось, так как предполагалось, что для освобождения края от присутствия в нем христиан нужна не столько сила физическая, сколько помощь небесная; а помощь эта могла снизойти лишь чрез посредство людей хорошей жизни и угодных Богу. Вследствие то подобного стремления сочетать мистицизм учения с целью материальною, произошло то, что в некоторых местах, как например, в обществах округа Аргунского, главными шейхами или векилями были поставлены идиоты, знавшие только читать коран и фанатически преданные новому учению. Здесь было таких двое и оба — люди очень честные и набожные, но настолько безвредные, что, в самый разгар зикристского учения в Чечне, не считали даже нужным употребить против них какие-либо сильные меры, не желая этим придать им в глазах народа значение, которого они не имели и по качествам своим ни в каком случае не могли иметь.

При подобных условиях, успех для зикристов был, конечно, немыслим. Поэтому, строгие меры, во время принятые начальником области, арест некоторых из главных сектаторов и, наконец, удаление самого Кунта-Хажи из края, уничтожавшее самый источник учения и его главу, — все это быстро низвело его на степень простого волнения умов и обыкновенного стремления к восстанию, искусственно только поддерживающегося различными воззваниями и прокламациями, повсюду тайно рассылавшимися[4]. Одной из наиболее действительных мер, употребленных для уничтожения фанатического элемента учения зикра, грозившего, при дальнейшем своем развитии, зажечь весь восточный Кавказ, а также для успокоения умов сильно возбужденных этим учением, были, бесспорно, проповеди народу тех мулл, которые остались нам верными причины, которым большинство мулл смотрело на веру не более как на раскол, будут положены далее. Так как в деле, касающемся убеждений человека вообще, а его религиозных убеждений в особенности, меры насильственные бывают всегда не более как только средства молитвенные, то, вследствие этого, начальник Терской области предложил духовенству края, для блага самого же народа и ради религии, ими исповедуемой и ложно толкуемой сектаторами, также, со своей стороны действовать на народ силою слова и убеждения. В Чечне духовенство, относительно уровня своего умственного развит, вообще далеко ниже духовенства Дагестана; но зато, если там мало мулл ученых, есть много мулл влиятельных и уважаемых, как по самому характеру своего сана, так равно и вследствие долгого и давнего преобладания духовенства в Чечне, преобладания, начавшегося, вместе с появлением в горах исламизма. Притом же в глазах чеченца мулла постоянно оставался представитель того теократического начала, которое недавно еще давало грозные силы народу, под влиянием которого жили и умерли его отцы и деды и которое, следовательно, для него стало легендарно-священным: поэтому, легко себе представить впечатление, произведенное на настроение народа протестом людей, всегда считавшихся умнейшими и почетнейшими. Первый и самый пламенный протест против догматов новой секты заявил мулла Абдул-Кадыр, человек весьма ученый и начитанный, и которого прямой и суровый характер исключал в глазах чеченцев всякую мысль о возможности влияния на него нашей административной власти. Понятно, что с той минуты, как вопрос этот из религиозно-политического начал становиться лишь чисто-религиозным, и с скользкой почвы политики перешел на почву схоластики и теологических прений, — он стал утрачивать уже всю свою важность. Действительно, голос духовенства, выставлявшего учение зикра, как противное самым основным догматам мусульманской религии, сделало вскоре то, что истинная цель сектаторов, до сих пор маскировавших свои намерения религиозными принципами учения, совершенно выяснилась, и мы имели дело уже не с целым народом, страсти которого были до последней степени возбуждены фанатизмом, но только с известными личностями, стремившимися поднять народ ради своих собственных целей, и с толпою ослепленных изуверов. Между ними однако же едва ли можно было насчитать двух или трех человек, энергия и ум которых могли бы быть для нас серьезно опасными. Два шейха, оставшихся у зикристов после Кунта-Хажи и на долю которых выпадала теперь главная роль, были совершенно неспособны играть ее. Один из них, Салам, был идиот, а другой, Мачик, человек, хотя, и с замечательными умственными способностями и притом весьма начитанный, был без всякого характера и малейшей энергии. Вскоре гибель более ста человек зикристов в деле близ аула Шали, где они, предводимые фанатиками, не вынимая орудия, но надеясь лишь на сверхъестественную силу отсутствующего Кунты и помощь неба, с молитвами и пляскою пошли на наши батальоны, — лишила последователей зикра окончательно всякой энергии и надежды. Отрезвивши Чечню, дело под Шали в тоже время доказало и тайным и открытым сторонникам зикра, что для начала новой борьбы с нами недостаточно одних лишь молитв имама и его шейхов, но нужна и сила физическая, а ее сектаторы вовсе не имели, так как лучшие люди Чечни, Назрана и обществ нагорных были теперь уже на нашей стороне. Духовенство, с своей стороны, не переставало также громить словом новое учение, доказывая, что оно совершенно противно духу и букве корана. Стало быть, в среде, их окружающей, зикристы не только не могли никаким образом найти элементов, нужных, для успешного восстания, но, идя против религии, они становились и сами во враждебные отношения, если не с целым народом, то, во всяком случае, с сильным классом духовенства.

Необходимо знать, что, по принципам мусульманской философии, природа человека слагается из трех элементов: физического, нравственного и умственного. Каждый из этих трех элементов подчиняется своим правилам и законам, изложенным в трех главных отделах учения ислама — шариат, тарикат и моарифат. По мнению горцев, людей, которых бы сторона духовная могла выработаться до той точки совершенства, что вследствие этого они могли бы подойти под законы моарифата, — нет в целом свете. Точно также весьма мало и тех, которые бы по своему духовному развитию подходили под законы тариката: один только Джамал-Эддин, тесть и наставник Шамиля, был, по мнению горцев, «человеком тариката». Даже сам Шамиль, не смотря на то, что был имамом, не достиг до той степени морального совершенства, чтобы подойти под его законы. Между тем, «устус» зикристов и шейхи их выдавались ими за людей, стоявших на степени законов тариката; более того: устус их имел прямое общение с Богом, чрез посредство ангелов, и, следовательно, должен был подводиться под разряд еще высший, т. е. моарифата. Понятно, что такого рода учение, извращенное и противоречащее духу религии, необходимо должно было, более; или менее, возбудить против себя религиозное чувство всего класса духовенства и всех истинно ревностных и набожных мусульман: нужно было только суметь воспользоваться этим чувством — и, действительно, оно весьма удачно было употреблено нами, как одно из средств для обозначения секты.