Предисловие

«У кого что болит, тот о том и говорит».
Истина эта побуждает меня, не вдаваясь в излишние подробности, добросовестно изложить то, что я мог из верных источников узнать замечательного о прошлом и что мне самому пришлось видеть и испытать в продолжении двадцати девятилетней моей службы в России,
К глубокому сожалению система, избранная правительством на Кавказе в буквальном смысле основана на праве сильного.
Начальство в отношении народного управления действовало по своему произволу, вопреки своих законов и туземных обычаев. Очень часто прибегало к таким тяжким и прискорбным мерам, за которые русские законы беспощадно вещают, расстреливают и ссылают в каторжные работы. В политике обман, изворотливость и противоречие до той степени были допущены, что народ перестал верить и бывшим благомыслящим начальникам.
Вместе с тем во имя политических интересов исчезало уважение к веками освященным правам, преимуществам и обычаям горцев. Преследование некоторых народов доходит до невероятия.
Результатом всего этого или яснее сказать не здраво обдуманной системы были: непрерывная двадцати пятилетняя война и наконец, усмирение горцев и переселение целых народов в Турцию.
В настоящее же время к нашему удивлению правительство, вопреки истине и правосудия считает всех кавказских народов (без [13] исключения) приобретенными оружием и к несчастью полагает наилучшим средством держать их в покорности только ужасными последствиями нищеты и страхом оружия, ограждая им путь ко всему тому, что может поддержать их национальность. До какой степени это грустно, противно общему благу и что в будущем предвещает об этом поговорим в свое время, а здесь я должен сказать несколько слов о невольном переходе моем в Турцию.
Кому по обстоятельствам пришлось служить под зависимостью людей, которые несмотря на ревностное, добросовестное и безукоризненное выполнение долга службы без малейшего повода и основания, а лишь только по гнусному произволу считали его подозрительным, опасным видам правительства, тому понятно бывшее мое невыносимое положение (Усердно исполняя данные мне поручения, удачно командовал отдельными отрядами и добросовестно управлял краями. При всем том все таки в глазах многих русских, я был для них чужим: называли меня фанатиком за то, что говорил и писал в пользу справедливости.). А кто счастьем считает только чины и ордена, тот может быть по своим понятиям, позволит себе сказать, что я не оценив щедрые награды русского правительства, как неблагодарный человек перешел в Турцию. На это, кроме того, что читатели поймут, ниже скажу, что я как солдат принадлежал царю, но как человек ни в каком случае не мог не принадлежать народу. И потому должен был переселиться туда, куда лучшая часть его, в числе более ста тысяч дворов, бросая все, кинулась спасаться от жестокого преследования.
Что же касается до наград моих, то я их не выслужил и не получил как милость по протекции: в продолжение всей моей службы никогда не позволял себе подумать ни о трудности, ни об опасности там, где надлежало исполнить долг службы. Все чины и ордена, кроме корнета и генерал-майора и короны на орден св. Анны 2-ой степени, получил за отличие в делах против неприятеля.
Хотя после плена Шамиля я с каждым годом все более чувствовал до крайности униженное положение народа и от этого тягость своей службы, но все еще напрасно уповая на лучшее будущее, т. е. на возможность народного благоустройства с сохранением, сколь возможно, его национальности, заставлял себя усердно продолжать службу и смотреть с хладнокровным презрением на злословия.
Наконец, уже весьма печальным, но очень ясным доводом и фактами убедился в своем заблуждении, равно и в том, что служба моя ни что иное как низкое ремесло: искать счастье в несчастьи ближних.
В справедливости сказанного читатели убедятся ниже истинными фактами. [14]

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Приезд императора Николая 1-го на Кавказ. — Смена корпусного командира барона Розена и назначение генералов Головина и Граббе. — Экспедиция в Чечню генерала Пулло. — Восстание чеченцев и признание Шамиля имамом.

В 1837 году император Николай, первый из русских царей, осчастливил приездом своим Кавказ (Степень справедливости этого формального выражения читатель поймет ниже. М. К.).
На случай надобности в переводчике во время проезда его через Владикавказ, я был из Тифлиса командирован туда же.
От всех мирных горцев были назначены депутаты с народными просьбами и ожидая приезда императора во Владикавказ они часто собирались То у одного, то у другого из влиятельных лиц.
Рассуждали между собой о прошедшем, о настоящем и о будущем: одни из них понимали и говорили, что им необходимо иметь грамоты и акты на право владения личными и поземельными правами, утверждая и доказывая, что иначе предстоит им жалкая будущность. Другие же менее благоразумные, но более самонадеянные, думали и говорили, что не имеют надобности просить грамоты и акты на право владения тем, что им дано Богом.
Чем больше собирались и рассуждали, тем более они расходились во мнениях своих о самых ясных и им необходимых вещах. И потому просьбы их также были написаны различного содержания, не имея ничего общего.
Наконец 13 октября было получено известие, что государь император едет. Весь сбор этот выехал на встречу Его Величества. Проехавши 25 верст, в местечке Ларсе они встретили государя и сопровождали его до Владикавказа.
Его величество приказал мне скакать возле своей коляски и очень часто спрашивал имена тех, которые по красоте и мужеством более на себя обращали его внимание.
На другой день государь принимал депутатов с народными просьбами, говорил с ними очень благосклонно, исключая из этого злополучных чеченцев, которых упрекал в неверности ему и его русским законам.
Чеченцы в свою очередь ответили: Вашему императорскому величеству мы преданы не менее других горцев и уважаем законы царя нашего также не менее других, но к несчастью нашему, ближайшее начальство наше, затемняя истину и не соблюдая никаких законов и обычаев, управляет нами совершенно по своему произволу, отзываясь о нас с дурной стороны.
Вместе с тем они подали ему прошение, где подробно обнаружили всю несправедливость ближайшего их начальства.
Резкий, но очень справедливый ответ чеченцев не понравился государю и назвав его клеветою, приказал им выкинуть из головы вредные мысли, внушаемые им неблагонамеренными людьми.
Чеченцы, видя перед собою царя грозного Николая и ожидая от него получить щедрые награды и милостивые царские распоряжения о благоустройстве края, обещали свято исполнять его волю.
Николай же, ослепленный своим могуществом, думал и поступал совсем иначе: он, на словах обласкав горских депутатов, обещал рассмотреть их просьбы в Петербурге, где они [15] были брошены без всякого исполнения и ответа.
Здесь рождается вопрос: зачем же Николай приехал на Кавказ?
Вот ответ: ясно, что Николай как деспот домогался совершенно истребить дух свободы кавказских народов и приготовить их к безусловному рабскому повиновению..
Стремясь к этой цели, он выбрал для себя орудием только один страх и желая сильно внушить его народу, не пожелал пользоваться случаями дарить свои милости, а напротив того, искал найти случай показать пример своей жестокости над теми, кто в точности не исполнял волю царя.
На этом основании он в гор. Тифлисе, во время бывшего там развода, в среде войск и множества народа, показал его над вполне заслуживавшим за лихоимство командиром Эриванского полка флигель-адъютантом полковником князем Дадианом и бывшим тифлисским полицеймейстером. С Дадиана царь собственноручно сорвал эполеты и аксельбанты и тотчас же посадив его там на почтовой тройке с одним жандармским офицером, отправил его в Россию. Дадиан был зять корпусного командира, генерал-адъютанта барона Розена, а полицеймейстер был зять начальника штаба генерала Вольховского, которых тоже скоро сменили.
До неудачного приезда императора Николая на Кавказ у народов его о царе были разные мнения: большая часть из них полагала, что начальство в отношении народного управления употребляет во зло царское к нему доверие; говорили, что царь любит правосудие, любит одинаково всех своих подданных, желая им всех благ, но будучи далеко, не ведает зло, происходящее мимо его воли и поэтому, узнав о приезде царя, радость их была чрезвычайна; ожидали от него много и очень много (хороших} перемен к будущему благоденствию Кавказа. Но, к несчастью, Николай, сверх ожидания народа, показал себя эгоистом, желающим только рабского повиновения его воле, не заботясь о выгоде туземцев.
Вследствие этого очень скоро по отъезде его с Кавказа народ почувствовал свое будущее и начало обнаруживаться между мирными горцами Кавказской линии нежелание жить под русской властью. При этом Николай, расставаясь с командующим войсками Кавказской области генералом Вельяминовым, строго приказал ему иметь чеченцев под особенным строгим надзором и под сильным страхом. Приказанием этим негодяй генерал Пулло, как ниже сказано, усердно руководствовался.
По моему будет очень справедливо назвать главной причиной бывшей 25-летней жестокой борьбы, т. е. восстание всего восточного Кавказа и неограниченной власти там и в Чечне Шамиля, невнимание Николая к справедливым просьбам всех мирных горцев, которым он на место страха внушил сознание унизительности их положения и сильную к себе вражду.
Царь вместо того, чтобы хоть сколько-нибудь оправдать ожидания от него народа и строго приказать начальству беречь благосостояние страны, приказал держать наименее между горцами терпеливых чеченцев под сильным страхом!!...
Не менее горцев сам ошибся в своих ожиданиях, ему в голову не приходила возможность бывшей кровавой войны.
Хотя просьбы депутатов остались без исполнения и ответа, но ни в каком случае не могли остаться без последствий. Царь конечно потерял любовь и уважение, возбудил к себя ненависть и недоверие всех горцев, особенно у жителей восточного Кавказа, где духовенство, стоя во главе народа, после приезда Николая, потеряв всякую надежду на [16] лучшее будущее, начало готовить народ искать Шариата и справедливости силою оружия.
Дремавшее кавказское начальство хотя и знало о намерении духовенства, но под влиянием русского «авось», не приступало ни к каким правильным мерам к водворению прочного спокойствия в крае.
При этом бывшего корпусного командира барона Розена сменили и на его место назначила генерала Головина, человека умного и распорядительного, но непостижимо было, что командующий войсками на Кавказской линии генерал Граббе, назначенный на место Вельяминова, непосредственно ему подчиненный, не хотел исполнять его приказаний и действовал как отдельно уполномоченный начальник. Иногда даже в ущерб интересам края и службы, если только он этим мог вредить распоряжениям генерала Головина. Вследствие этого дела об управлении горцами путались до крайности, в особенности в Чечне, где начальник края и командующий там войсками ген.-майор Пулло, отыскивая случай к достижению чинов, наград и материальных выгод, беспрестанно доносил генералу Граббе о тревожном состоянии вверенного ему края и, основываясь на приказании царя, выпросил себе разрежение действовать на чеченцев страхом.
В таких видах в 1838 году зимою начал ходить с отрядами по аулам мирных чеченцев, под предлогом ловить там непокорных тавлинцев, будто бы в аулах их скрывавшихся. На ночлегах солдат и казаков расставляли по домам чеченцев и отыскивая небывалого тавлинца забирали все, что понравится солдату и казаку. На жалобы хозяев, на слезы женщин и детей Пулло смотрел с зверским равнодушием и, гордясь своими позорными делами, называл жалобы чеченцев клеветой (как называл Николай).
Наконец, в следующем, 1839 году, зимою он опять повторил свой грабительский поход и сверх того, под предлогом обезоружить чеченцев, потребовал с каждых десяти дворов по одному ценному ружью и получивши их, он продавал в свою пользу, покупая на место их дешевое (для счету в Арсенал).
При этом Пулло низкой грязной хитростью, желая скрыть гнусные меры свои арестовал нескольких почетных чеченцев, собиравшихся с жалобой на него отправиться в Тифлис.
Здесь чеченцы, потеряв всякое человеческое терпение, более сносить невыносимые тяжкие меры, согласились подчиниться людям, давно желавшим войны с русскими и поклялись с открытием ранней весны отложиться и воевать против тирана до последней капли крови.
В это время я, получив отпуск, находился в доме отца моего и живя в соседстве с чеченцами, знал от знакомых его все, что происходило в Чечне.
Состоя при корпусном командире и не сомневаясь в восстании чеченцев и ожидая от него гибельных последствий, я счел долгом, в первых числах декабря, отправиться в Тифлис и доложить генералу Головину о положении Чечни и о проделках там ген. Пулло, присовокупив, что по мнению знающих людей, если ген. Пулло вскорости не будет сменен и заступивший его место энергично не примет меры к водворению спокойствия в Чечне, то весною они все восстанут.
Не знаю, как ген. Головин принял или понял мой доклад, но знаю, что генерал Пулло не был сменен и в следующем 1840 году в марте месяце чеченцы, в числе 28.000 дворов, разом восстали, безусловно подчинив себя Шамилю, который в то время, после Ахульгинского поражения скрывался от русских в Шатоевском обществе. [17]
Не теряя времени они под предводительством опытных и предприимчивых людей-наибов: Ахверди Магомета Шуаиба и других, быстро начали делать движение к соседним племенам и в продолжении одного лета весь восточный Кавказ, кроме ханств Шамхальского, Аварского, Казикумухского и Акуша, восстал против русских, с чувством жестокой вражды.
Хотя и все племена центра Кавказа: кумыки, осетины и кабардинцы сильно сочувствовали этому восстанию, но господствовавшее над ними высшее сословие, так же как, сказанные ханы, по тщеславию своему, считали за стыд подчиниться Шамилю, незнатному по происхождению. Кроме того, по легковерию своему все еще утешали себя щедрыми обещаниями начальства. (Горький им урок).
Таким образом, началась на Кавказе кровавая борьба, продолжавшаяся в течение 25 лет, т. е. до плена Шамиля русскими в 1859 году, 26 августа.

ГЛАВА ВТОРАЯ

(См. «Кавказ» № 1/25.)

Горские депутаты в Тифлисе. — Владикавказский комендант. — Вали закубанских черкесов Казбек Коноков. — Назначение корпусным командиром генерала Нейдгарта.

Признавши Шамиля имамом, между всеми племенами водворилось никогда до того небывалой единодушие и согласие. Забыли постоянно между ними существовавшую вражду и кровомщение. Обычное скотокрадство совершенно бросили.
Считали грехом проливать слезы над павшими в священной для них войне.
Таким образам разнородные племена Восточного Кавказа начали сливаться с чеченцами в одно целое, с готовностью умереть за свою свободу.
Здесь нужно заметить, что такому небывалому между ними единству способствовал не религиозный фанатизм или мюридизм (как убеждают русские), а то, что до вступления их под власть русских они не имели понятия о величайшем несчастье, т. е. об общем народном горе. Теперь они одинаково испытали тяжесть русского гнета и почувствовали всю его силу и значение и потому просто, по внушению сердца и разума, нашли необходимым дружно соединиться и признать власть Шамиля, для твердого и совокупного сопротивления и действия против врага. В чем они не ошиблись и что по всей справедливости делает им честь.
Генерал Головин, получивший донесение от генерала Граббе о чеченском восстании, хотя поздно, пожелал остановить его. Он приказал мне отправиться на линию, пригласить от кабардинцев, осетин и чеченцев почетных людей, которые бы ему могли откровенно объяснить вообще народные желания и причину чеченского восстания.
При этом вспомнил о прошлогоднем моем докладе и поблагодарив меня за преданность правительству, сказал: «Пусть чеченское восстание падет на совесть виновных». Я полагаю, что слова эти относились к царю Николаю и к генералу Граббе.
В то же день я отправился в крепость Грозную и приехавши туда, явился генералу Пулло, которого нашел в положении человека в счастье бывающего чересчур надменным, в несчастье — чересчур низким и малодушным (Его прогнали навсегда от службы. М. К.).
В крепости Грозной я нашел из чеченцев только двух человек, которые служили в конвое Государя Императора и, получивши там чины корнета, остались ему верными, не принявшими участия с ближайшими их родственниками в восстании.
Оба они, живя в крепости Грозной, не ходили к ген. Пулло, считая его врагом народа и царя (так выражались они о Пулло). [14]
Убедив обоих этих чеченцев в готовности главного начальника края охотно исполнить все основательные просьбы чеченцев, отправил их к главным наибам, имевшим сбор в Большой Чечне в ауле Майртупе (с намерением двинуться к Салатави).
Чеченцы посланных моих приняли с большим негодованием и отказались навсегда от всяких мирных сношений с русскими. Главный же их наиб Шуаиб поручил моим посланцам сказать мне: Если корпусному командиру угодно знать причину; нашего восстания, то пусть спросит генерала Пулло; он причины эти знает лучше всякого чеченца, которым теперь остается только просить Бога, чтобы навсегда избавиться от всех Пулло или умереть на штыках их.
Кроме того, отныне помимо Шамиля никаких переговоров между нами быть не может.
Достаточно убедясь отзывом главного чеченского наиба в нежелании их переговариваться с русскими, а также считая вторичное послание уполномоченных неполитичным и даже опасным для переговорщиков, я взял с собой двух чеченцев этих, отправился в Кабарду, Тагауры и Дигоры, где по выбору народа депутаты были готовы к отъезду в Тифлис.
В это время начальником осетинского народа и комендантом Владикавказской крепости был некто полковник Широкий, человек, как говорится, необтесанный, до крайности грубый и невежа; самые обыкновенные формы приличия были ему чужды; не чувствовал чужого горя: приходи к нему с самым убедительными просьбами, непременно накричит и обругает просителя.
За это я называл его врагом всякого приличия и позволял себе в присутствии его приближенных осуждать обращение его с подчиненными. Из этого он вообразил, что депутаты по моему внушению будут жаловаться на него корпусному командиру и потому, желая вооружить против меня корпусного командира, написал к начальнику штаба генералу Коцебу, будто бы я между горцами распускаю вредные слухи и научаю высшие сословия к таким просьбам, исполнение коих неудобно правительству. Письмом этим, как я после узнал, генерал Головин и начальник штаба были поставлены в фальшивое положение; они, испытав меня в экспедициях и в разных поручениях, не имели права сомневаться в искренности моих желаний для водворения спокойствия в крае. Также не могли не обратить внимания на содержание письма начальника, колебавшегося народа, где я имел родство с влиятельными людьми.
Не зная ничего о сплетнях Широкова я приехал в Тифлис с князьями и представил их начальнику штаба, который каждого из них знал лично и после короткого с ними разговора повел их к корпусному командиру.
Генерал Головин, приняв от депутатов народные просьбы, долго говорил с ними о прошедших ошибках русских и горцев и будущем благе тех и других. Затем, на третий день, князья, получив от корпусного командира щедрые подарки, возвратились в дома свои, а просьбы об утверждении за ними личных и поземельных прав по обыкновению остались в делах к сведению.
Перед тем как я хотел повести их принять подарки и проститься с корпусным командиром, зашел в номер гостиницы, где стояли князь Алхас Мисостов и Магомет Мирза Анзоров, которых я уважал больше других кабардинских депутатов. Они оба, будучи недовольными ответом ген. Головина на просьбу их об утверждении за Кабардою земли Золко и Этоко, спросили меня: «Можно ли нам отказаться от подарков корпусного командира?» — Нельзя, — сказал я. «Почему?» — спросили они. — [15] Потому что в настоящее время он сильно опасается общего волнения всех горцев Кавказской линии, а более всего за Кабарду и за тагаурцев и потому легко может понять ваш отказ как дурной знак, то есть, может подумать, что вы уже в сношении с Шамилем.
— «Ого! — воскликнул князь Мисостов, — напрасно, напрасно опасается генерал общего восстания. Скажите ему, что я могу ручаться за неосновательность его опасения. Кто в Кабарде восстанет? Разве он не знает, что в Кабарде осталось только пустое имя Большая Кабарда, а кабардинца, думающего о высших интересах Кабарды не осталось ни одного. А в вашей Тагауре еще хуже; все сословия от всего своего отказались и отдали себя на произвол русских. Если же они оба не восстанут, то каким образом может состояться общее восстание? Гм! — странно, что гяур сам нас заживо похоронил, да еще полагает, что мы живем».
Замечая в них готовность высказать все свое негодование, я счел не лишним им заметить так: Все что вы сказали имеет основание, но, извините меня, что я их в настоящее время, а тем более, в Тифлисе, нахожу неуместными и желал бы вам избегать с кем бы то ни было подобного разговора и непременно принявши подарки, отправиться домой, в ожидании того, что Бог даст.
— «Подарки эти, — сказал Анзоров, — мы примем, но просим вас не сомневаться в том, что они внушают нам не благодарность, а негодование к тем русским, которые их нам делают коварно, но еще более и сильнее внушает нам презрение к нашим, которые, зная унизительность нашего положения, вопреки завещания достославных отцов наших, жадно за них хватаются, жертвуя за них народным интересом».
Разговор этот сильно подстрекнул мое любопытство и я спросил их: «А в чем завещание отцов ваших?». «Да разве вы не знаете», — заметил князь Мисостов. — Право не знаю,. — сказал я. «О, это очень интересно, слушайте: Царь-Женщина (Екатерина II) потребовала от кабардинцев дозволить русским проложить почтовый тракт от Екатериноградской станицы до Владикавказа, по левому берегу Терека. Кабарда, поняв шайтанские цели, поспешила отправить двух князей Атажукина и Беслана Хамурзина просить не строить на кабардинской земле крепостей и станиц. Царь-Женщина, легко убедивши наших депутатов, что кроме голой дороги и постовых станций, и то только как раз по левому берегу реки Терека ничего не будет строить, взяла от них слово постараться согласить на это кабардинцев. Князья, получивши от нее богатые подарки, возвратились в Кабарду, где на Баксанке народному съезду передавши все, что Царь-Женщина обещала сделать для счастья Кабарды, начали, согласно своему обещанию, убеждать кабардинцев,, что от одной дороги им не предстоит никакой опасности. Когда же они сильно настаивали, то народный кадий Шаугенев, посоветовавшись с некоторыми из князей обратился к народному съезду со следующей речью: «Одного шута товарищи посадили на молодую не выезженную лошадь и когда конь начал сильно брыкаться, то товарищи, опасаясь за шута начали ему предупредительно кричать, чтобы он поскорее, но ловко, сам себя сбросил. На это шут им ответил: — зачем мне трудиться, когда конь сам это сделает. Точно также, если мы будем поддаваться русским заманчивым соблазнам, то нечего говорить — дух корысти сам подчинит Кабарду произволу русских. От чего сохрани нас Бог».
Хотя речь кадия в собрании была встречена близкими родственниками депутатов с большим негодованием, но несмотря на это [16] депутат князь Хамурзин с почтительным смирением обратился к народному съезду так: «Не согласиться со сказанным кадием значило бы отрицать истину того, что за хвостом этих подарков скрываются таинственные и коварные против нас замыслы русских. Но к несчастью дело в том, что если бы те князья, со слов которых кадий сказал очень умную и нравственную речь, сами получили бы от какого-нибудь простого генерала подарки, ценностью далеко ниже тех, которые мы получили из рук Царя-Женщины, то речь кадия была бы совсем другого содержания. Впрочем мы не желаем дать право злословию и быть дурным примером о народе, потому отказываемся от полученных нами подарков и просим вас отдать их тому, кто им завидует или тому, кто в них нуждается... Мы же получили их на том справедливом основании, что кто бы только ни был от вас послан депутатом, получил бы их точно также, как получили мы.
Когда на это съезд поспешно и единогласно ответил, что подарки принадлежат им, Хамурзин отозвал товарища своего, князя Атажукина в сторону. Посоветовавшись между собою, они оба взяли подарки свои и пошли на мост; совсем на середине моста князь Хамурзин обратился к народному собранию и начал так: «Мы, понимая истину, что русские подобными блестящими камнями (Подарки эти состояли из браслетов, серег, перстней и часов с крупными богатыми камнями. М. К.), чинами, золотом и серебром хотят помрачить навсегда блеск (нур) Кабарды, просим Бога, чтобы отныне навсегда всякий кабардинец отворачивался как от харама (Слово «харам» имеет много значений: все что есть и может быть вредным, запрещенным, отвратительным и грехом. М. К.) от русских подарков и чинов, от которых мы, как от харама, перед вами и перед потомством омываем себя вот этой Баксанкой». Со словами этими подарки из рук князей полетели в глубину быстротекущего Баксана.
В это время из среды съезда раздались многочисленные громкие голоса: — Аферин! (браво). Вот что значит чистая кровь! Вот что требует намус (честь) и проч.
Затем князь Атажукин так же обратился к собранию со следующими словами: — «С позволения старшего (Вообще у горцев неприлично между равными по происхождению младшему вести разговор, не получивши приказания или разрешения от старшего по летам.) моего, я также хочу сказать вам несколько слов в надежде, что вы нас поймете. Мы позволили себе принять подарки потому что, к несчастью, имели много прошлых примеров. Теперь, если пример, нами показанный, достигнет своей цели, то мы с Хамурзиным будем гордиться своим поступком. Если же кончится только тем, что на съезде слышим пустые об нас похвальные отзывы, то крайне будем сожалеть, что нам не удалось осуществить пламенное наше желание и что Кабарда уже не то, чем должна быть».
Речь Атажукина с восторгом была принята всеми бывшими в собрании и съезд решил не допускать русских прокладывать дороги, строить крепости и казачьи станицы на кабардинской земле, считать изменниками тех, которые будучи по делам народа в сношении с русскими, согласятся принять от них чины или подарки и казнить их как врагов народа и, по примеру закубанцев, назначить одного Валия с определенными правами...
Таким образом Кабарда назвала проклятым (наанатом) того, кто примет от русского [17] начальства и отказавшись выдавать аманатов начали враждовать».
На вопрос мой, каким образом закубанские племена сумели подчинить себя одной власти, князь Мисостов рассказал мне следующее:
«Разноплеменные закубанские племена испытавшие много зла от междуусобной вражды, нашли для блага своего необходимым иметь над всеми ими одного полновластного Валия (владетеля).
В бывшем по этому случаю народном съезде справедливый выбор пал на бесленеевского князя Казбека Конокова, которому все закубанцы в числе, более ста тысяч дворов охотно и безусловно себя подчинили.
По рассказам современников князя, он был природою так щедро награжден всеми лучшими качествами человека, что народ видел в нем человека выше обыкновенного.
Казбек мнение народа так оправдал, что (впоследствии народ прозвал его Казбеком Великим.
Русское правительство, сильно его опасаясь, напрасно употребляло все меры и средства подготовить или склонить его на свою сторону: даже Царь-Женщина, вследствие одного его великодушного поступка с донскими казаками, сама прислала к нему своего адъютанта с очень богатыми подарками, от которых князь, разумеется, отказался, прося адъютанта благодарить Царя-Женщину за ее к нему величайшее внимание и не осудить его за то, что он, к сожалению своему, не может, по обстоятельствам своим, при всем желании, воспользоваться ее богатыми дарами, превышающими в ценности все его состояние.
Адъютант, будучи неожиданным отказом озадачен, начал крепко настаивать и убеждать Казбека в необходимости согласиться принять подарки, как знак благоволения Царя-Женщины.
— Я бы их принял, заметил князь, — если бы я был в состоянии хоть сколько-нибудь им соответственно взаимно отблагодарить, но я вам говорю, что они больше стоят, чем все мое состояние.
Когда адъютант продолжал убеждать его, что отказ его может огорчить великого Царя-Женщину и будет против приличия, то князь спросил его:
— Неправда ли всякий человек вольно ли невольно ли должен подчиняться своим народным обычаям, веками сложившимся, которые он привык считать священными?
— Правда, — сказал адъютант.
— Если это правда, то кто же из нас прав — вы или я? По вашему стыдно не принять, а по нашему — стыдно принять и потом ничем не отблагодарить.
Таким образом адъютант с подарками этими отправился обратно в Россию.
— А в чем состоял великодушный поступок его с донскими казаками? — спросил я.
— Русский отряд, — продолжал Мисостов, — расположился там, где теперь стоит Ставрополь. Так как местность эта, как вы знаете, не ровная, состоит из множества балок и возвышенностей, то начальник отряда каждый день по утрам и по вечерам высылал на все четыре стороны по сотенно казачьи отряды.
Черкесы подметив их, сделали в двух местах засаду и неожиданно напали на разъезды, из коих одна сотня без малейшего сопротивления, как стадо рогатого скота, была взята в плен; другая моментально соскочила с коней и, застреливши своих лошадей, успела поделать из них себе завалы и ведя перестрелку, наносила черкесам чувствительный урон.
Наконец, черкесы устыдились и разом [18] ударили на них в шашки и оставшихся в живых до шестидесяти человек взяли в плен.
Когда пленные казаки были представлены Казбеку Великому с подробным объяснение дела, то ту сотню, которая без боя сдалась приказал отдать черкесам в рабство, не разбирая чинов и звания, а храбрых казаков спросил: — почему они так дерзко защищались?
— Мы исполняли долг присяги и службы и делали то, что приказывал нам наш командир.
— А у кого родилась мысль зарезать лошадей?
— У сотенного командира, — отвечали казаки.
— Где он?
— Изрубили шашками.
— Жаль его, — сказал Казбек, — он и вы все достойны всех похвал и потому возвращаю вас обратно, в надежде, что вы все получите заслуженные награды.
Таким образом, храбрые казаки, получивший каждый по одной лошади из лошадей трусливой сотни, были под конвоем отправлены в русский отряд.
Кроме того, раз черкесы, в числе 25 человек, напали на казачий пост, состоявший из одного урядника и 7 человек казаков и забравши их в плен, хвастались своей победой.
Казбек, узнавши об этом, потребовал к себе черкесов и казаков и отобравши от них подробности бывшего их нападения, казаков уволил, а черкесов устыдил, что они в числе 25 черкесов напали на 7 казаков и считают это победой, тогда, как этакое нападение приносит стыд имени черкеса.
— Мы, — сказал Казбек, — благодаря Бога черкесы (Адыге) победа, которою мы можем хвастаться есть следующая: разбить и обратить в бегство отряд, вооруженный пушками и в численности более нашего. Самая завидная: и похвальная победа та, когда человек с оружием в руках падает за свою свободу и честь. Неужели мы, к стыду своему, будет считать храбростью или мужеством, если 5 черкесов нападут на двух казаков?..
Вообще он не любил воровские набеги и строго их запрещал...
— Вот вам некоторые из множества эпизодов о Казбеке Великом, — со вздохом заключил князь Мисостов.
Поблагодаривши его за сведения, коими я был восхищен, от них я зашел в номер полковника кн. Бекмурзы Айдемирова, который почти всегда был в отличном расположении духа.
Он лет восемь служил в конвое Его Величества. Следовательно нечего говорить о том, что от своего отстал, а к русским не пристал и более думал о том, как бы ему хорошо жить, не касаясь до высших интересов народа, несмотря на то, что он был назначен Валием Кабарды.
Как только я вошел к нему, он обратился ко мне и начал так:
— Князь Мисостов, Магомет Мирза Анзоров и Иналук Кубатиев советуют нам отказаться от подарков и требовать от корпусного командира решительного ответа, останутся ли за Кабардой земли Золко и Этоко или нет. Они странные люди; не зная русских законов, думают, что корпусный командир может им сказать, не спросивши царя: да или нет.
Между тем, письмо полковника Широкова обо мне было отправлено к командиру Малороссийского полка, (стоявшего около Владикавказа), полковнику Рихтеру для производства по нем серьезного дознания.
Полковник Рихтер положительно дознав истину, донес корпусному командиру не в пользу Широкова, которому вследствии того велено было подать в отставку, а на его [19] место назначили полковника Нестерова, образованного и вполне достойного человека.
Генерал Головин верил мне, как самому себе, в чем ни мало не ошибался: доверие его, я, видя счастье сородичей моих не в войне, а в правильной трудолюбивой жизни, ценил и оправдывал по силе возможности. Вместе с тем я не обвинял чеченцев. Их невольно принудили взяться за оружие.
В 1843 году генерал Головин и генерал Граббе, оба в одно время, были сменены. На место Головина назначен генерал-от-инфантерии Нейдгарт. На место Граббе, — генерал-лейтенант Гурко.
Они оба ко мне не благоволили, подозревая меня в сношении с Шамилем. Поводом к этому послужило следующее обстоятельство:
Старший родной брат мой Хаджи Хамурза не мог равнодушно видеть русского, кто бы он ни был, и, вопреки тому, что я многих из близких нам людей останавливал от намерения перейти на сторону воюющих горцев (убеждая каждого, что они напрасно боятся за свою будущность и что война эта кроме разорения ничего народу не представит) напротив того, брат мой, поняв лучше меня, русское правительство, упрекал меня в легковерии. Он постоянно твердил одно и тоже: «русские на словах, как злая мачеха, утешают счастливой будущностью, а на самом деле уничтожают все источники нашей будущей жизни, как на этом, так и на том свете».
Он считал войну эту священным долгом для всякого кавказца, не исключая и грузин и армян и потому решительно не желая слушать ничего противного, ушел в Чечню.
Уходом его недоброжелатели мои успели убедить новое начальство в небывалых моих переписках с Шамилем.
Знал недоверие ко мне генерала Нейдгарта, я подал ему докладную записку о назначении меня на службу поблизости дома отца моего во Владикавказский военный округ, на что корпусный командир охотно согласился (не желая иметь при себе подозрительного человека). Я тоже с особенным удовольствием оставил главную квартиру, где, не пользуясь доверием, не хотел быть лишним человеком.
Между тем, чеченцы и главный наиб их Ахверди Магомет, не менее того не верили чистосердечному переходу к ним брата моего, считая его за русского агента, казнили проводника его в Чечню, а самого, под строгим караулом, отправили к Шамилю. Дав ему верных за себя поручителей, брат получил полную свободу, а также обещание, что вскорости будет назначен наибом (На другой год (в 1844 году) он был убит в Большой Чечне в деле с русскими.).
Я же, руководствуясь спокойной совестью, продолжал попрежнему безукоризненно исполнять долг человека службы, в чем начальник мой, генерал Нестеров был убежден как нельзя больше и потому постоянно до смерти его (в чине генерал-лейтенанта в 1849 г.) я был с ним в отличных отношениях. Он был одним из редких русских начальников, которого подчиненные ему тагаурцы и назрановцы до того полюбили и уважали, что милиция от них в большем числе находилась при слабых его отрядах и служила гораздо усерднее и полезнее, чем солдаты и казаки. (Правительство нисколько не оценило их службу).
При кратковременном командовании генерала Нейдгарта, силы Шамиля быстро росли: сильное Аварское ханство и Акушинское общество восстали против русских и подчинились Шамилю (после смерти Ахмет-хана).

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

(См. «Кавказ» ном. 1/25 и 2/26.)

Назначение главнокомандующим графа Воронцова. — Царинский старшина Бехо. — Последствия Даргинского похода. — Приход Шамиля в Большую Кабарду. — Приезд князя Воронцова во Владикавказ. — Восстание в гор. Кракове. — Переговоры с Шамилем.

В 1845 году последовало назначение наместником и главнокомандующим генерала графа Воронцова, одного из лучших русских генералов, пользовавшегося в России и Европе популярностью.
В этом же году пошел он с двадцати-пяти тысячным отрядом через Андию в Дарго (резиденция Шамиля) с полною уверенностью окончить войну в один поход.
Экспедиция эта до того была несчастна для русского оружия, что вышло наоборот. Шамиль, хотя не сумел вполне воспользоваться оплошностью русских, но все таки остался победителем и много возвысился (Все непокорные горцы в том же году признали сына его Кази Магомета после смерти Шамиля; наследником.), а Воронцов при всех своих отличных дарованиях, потерял много, не только в глазах горцев, но даже в войсках, где бывало говорили: «Воронцова легче бить, чем кого-либо другого».
Так как я не был участником Даргинского похода, то окончу о нем говорить тою истиною, что русский главнокомандующий и наследный принц Александр Гессенский были бы у Шамиля военнопленными, если бы он, действуя решительнее неотступно преследовал разбитого бегущего противника (Вообще о бывших военных действиях я ничего не пишу. История их не забудет. М. К.).
Во время проезда Воронцова в Даргинский поход через Владикавказ я 'был представлен ему Нестеровым, с весьма похвальной стороны. Но главнокомандующий, не знаю по чьей рекомендации, знал о небывалой переписке моей с Шамилем и потому, несмотря ни на отзыв ближайшего моего начальства, ни на личные мои заслуги (В 1836 году в марте месяце я вышел из Павловского кадетского корпуса, а в 1841 году, т. е. по истечении четырех лет я был ротмистром, имея ордена Анны 3-й степени, Владимира 4-й степ. с бантами и Станислава 2-й степени на шее. М. К.), обласкал меня гораздо менее, чем менее меня достойных!
Поняв в чем дело я отправился к себе на квартиру, где застал знакомых гостей, состоявших в главном штабе. В числе их был полковник Альбранд, назначенный походным дежурным штаб-офицером. С ним я делал два похода в Дагестан и в Абхазию. Из любви ко мне он советовал мне подать докладную записку о [15] дозволении мне отправиться в Даргинский поход. Этот поход он и все его товарищи называли последним враждебным походом русских в Дагестан. Убедив Альбранда, что еще много походов придется нам делать с новым главнокомандующим, а за себя предложив ему младшего брата моего корнета Индриса и родного дядю поручика Габиса Дударова, отказался от его предложения.
В тот же день явился к графу Воронцову из Нагорной Чечни царинский старшина Бехо с изъявлением, с целым обществом, покорности правительству.
Главнокомандующий до того был обрадован приобретением царинского общества, что считал это верным шагом к скорому покорению всего Дагестана. В этой уверенности наградив Бехо и его товарищей ценными подарками, поручил Нестерову причислить их общество к Владикавказскому округу, о чем доложил и Государю Императору.
Старшина Бехо был одним из людей, у которых нет ничего священного. Он несколько раз изменял Шамилю и русским, пользуясь выгодными случаями и переходя от одного к другим. А в 1830 году, пригласив к себе троих из лучших тагаурских алдар, изменническим образом убил их всех. С того времени, боясь мщения, до приезда Воронцова не смел никогда показываться в наши края. Теперь, считая себя под покровительством главнокомандующего, подняв высоко голову, отказался не только от разбирательства по существовавшему народному обычаю, но даже не хотел избегать встречи с наследниками убитых алдар, которые, зная всем горцам объявленные статьи закона (Судить уголовным судом убийц, прибывающих к нам с покорностью.), сами избегали встречи с ним.
Видя наглость Бехо и слабость моих дальних родственников, я дал себе обет при встрече с Бехо употребить против него свое оружие. Не стараясь особенно отыскивать к тому случая, раз, в четыре часа пополудни, выходя от начальника округа, как раз у ворот крепости наткнулся на него. Он, со свитою в числе семи человек, шел также к начальнику округа. Тут выстрелом из пистолета своего исполнил данный мною обет и Бехо был убит (в чем раскаиваюсь). Из свиты его сделали также по мне два выстрела; они меня миновали и убили лошадь под одним из при мне находившихся.
Тот же час в крепости ударили тревогу и если бы войска скоро не подоспели, то между сородичами Бехо и тагаурцами неминуемо была бы кровавая схватка. (Слава Богу, что ее не было).
Затем, в скорости я был потребован к начальнику округа, которому объяснил истину, побудившую меня решиться на то, что уже случилось, а также готовность свою выдержать безропотно должное за это наказание.
Благородный Нестеров, хорошо зная фальшивое обо мне мнение главнокомандующего и силу статей закона, даже при мне не мог скрыть своего опасения, говоря: «право, не знаю, как написать теперь главнокомандующему и как убедить его, что в убийстве царинского старшины, кроме кровной мести, ничего не скрывается». При этом он изъявил искреннее свое сожаление и приказал мне отправиться под арест в главную гауптвахту.
Спустя пять суток, собрались тагаурские алдары и объявили Нестерову, что арестом моим за убийство Бехо, который должен народу еще две крови, они сильно оскорблены.
Нестеров, имея это предлогом, приказал тотчас же меня освободить из под ареста, а главнокомандующему донес в том смысле, что это дело для спокойствия края необходимо [16] предоставить народному обычаю. На что последовало согласие главнокомандующего и тем кончилась вражда между тагаурцами и царинцами.
Воронцов из несчастного Даргинского похода или лучше сказать, из ужасного своего поражения извлек огромную пользу. Он, убедясь, что все меры и средства, которые правительство употребляло на Кавказе, служили лишь средством начальству его достигать чинов, орденов и ложной славы, изменил решительно образ войны и управления на Кавказе, где до того всякий новый начальник творил свои законы и систему войны по произволу.
Поэтому горцы, вследствие беспрерывных противоречий начальства, не верили и благим намерениям кн. Воронцова, вследствие этого, после Даргинского похода многие из влиятельных лиц в Кабарде и в Тагауре начали переговариваться с Шамилем и приглашая его к себе, готовили народ ко всеобщему восстанию. Между ними некоторые из моих родственников и хороших знакомых обратились ко мне, чтобы вместе с ними готовить народ к восстанию. Хотя я от всей души желал им полного успеха, но хорошо зная Кабарду, Тагауры и Дигоры, где многие из высшего сословия не отказались от надежды на возможность добиться справедливого отношения от русских и тщетно утешали себя ложными обещаниями начальства, был уверен, что общее восстание не могло состояться, а потому советовал им отложить это до другого, более удобного, случая и совокупно настоятельно просить царского наместника об утверждении за ними личных и поземельных прав.
При таких обстоятельствах не желая оставаться на Кавказе, я имел случай воспользоваться командировкою в город Варшаву, для отвода туда чинов конно-горского полка, состоявшего при действующей армии.
В следующем 1846 году Шамиль с десяти-тысячным ополчением прибыл в Большую Кабарду, где, как я предвидел, одни из князей со своими подвластными пристали к Шамилю, другие остались на стороне русских. Шамиль же, действуя нерешительно, стал недалеко от русской крепости Нальчика, которая будучи в центре Кабарды с очень слабым гарнизоном, легко могла бы быть взята, если бы Шамиль согласился на просьбу кабардинцев и своих наибов (Здесь храбрый наиб Ахвердил Магомет сказал Шамилю: «Если мы будем бояться потери в людях, то нам надо оставить войну и покориться гяуру». М. К.), штурмовать ее и ожидая там десять дней в бездействии общего кабардинского восстания, был окружен со всех сторон русскими войсками, от которых, с помощью кабардинцев, ночью хитро скрыв свое движение, успел близ русского отряда благополучно переправиться через Терек и невредимым возвратиться в Чечню со всем ополчением. Чем сильно сконфузил всех бывших против него начальников русских отрядов.
Из этого движения Шамиль приобрел то, что из числа кабардинцев Магомет Мирза Анзоров, Магомет Кудинетов с несколькими почетными узденями и из Тагаурских алдар Увжуко Дударов ушли в Чечню, где с большою пользою служили Шамилю в звании наибов.
Тем кончилось нашествие Шамиля на Кабарду и стремление некоторых кабардинских и тагаурских почетных людей, желавших доброго, но по разногласию влиятельных людей невозможного дела соединения Дагестана с Закубанью (Почти все влиятельные люди очень желали. Но желание их походило на желание труса, который желает быть храбрым, да боится быть убитым. М. К.). [17]
На другой день после ухода Шамиля из Кабарды, прибыл во Владикавказ князь Воронцов, который к общему удивлению и сверх всякого ожидания горцев и русских ни одного из приставших к Шамилю кабардинцев и тагаурцев не наказал, а многих, не принявших сторону Шамиля наградил, чем совершенно успокоил и убедил горцев в готовности своей искать случая награждать, а не наказывать. Такою системой князь Воронцов управлял краем и командуя войсками положил верную основу к скорому покорению Кавказа. За что в городе Тифлисе поставлен ему достойный памятник.
Хотя и после него бывший главнокомандующим и наместником князь Барятинский поддерживал систему управления Воронцова, но несмотря на счастливые его походы против горцев и взятие Шамиля в плен, он не может быть сравнен с князем Воронцовым.
Во время бытности Шамиля в Кабарде, я, как выше сказано, был в городе Варшаве, где, сдав вверенную мне команду, собирался возвращаться на Кавказ.
В один день, чуть свет, вошел во мне начальник иррегулярной бригады генерал-майор князь Бебутов и, застав меня в постели, сказал: — В гор. Кракове полное восстание и все поляки Царства Польского с ними заодно в заговоре и потому мне приказано сегодня же выступить в Краков со всею моею храброй бригадою. Надеюсь, что и храбрый ротмистр Муса бек сделает мне удовольствие и пожелает принять начальство над конно-горским дивизионом и отправиться с нами. С большим удовольствием я согласился на предложение кн. Бебутова и в тот же день выступил с дивизионом в поход.
Приближаясь к гор. Кракову мы встретили городских депутатов, которые на вопрос Бебутова, что делается в городе, ответили, что мятежники, узнав о приближении русских войск, чуть свет оставили город и отправились к прусской границе.
Кн. Бебутов отправил делегатов этих к генералу Понютину, следовавшему за нами со своею дивизией, а сам подъехав с бригадой к воротам города, ожидал приказания генерала Понютина. В скором времени вернулись и депутаты, с которыми бригада наша вошла в Краков, где жители встретили нас с поддельной радостью.
На другой день мы и донской казачий полк, под командой полковника князя Барятинского (который в 1856 году был на Кавказе царским наместником и главнокомандующим войсками) напрасно преследовали до самой прусской границы мятежников. Они четырьмя часами раньше перешли ее и, сложив там оружие, отправились далее. Тем кончился наш быстрый поход.
Когда я вернулся из Варшавы на Кавказ, кн. Воронцов, а в особенности супруга его, начали ко мне благоволить. Князь, вследствие рекомендации бывшего во время командования краем ген. Головина начальником его штаба генерала Коцебу, в том же году вторично назначенного начальником Главного Кавказского Штаба, а княгиня, по рекомендации товарища моего, ротмистра Султан Адиль-Гирея, бывшего адъютантом главнокомандующего. Таким образом, оставаясь при генерале Нестерове, я пользовался хорошим расположением и доверием главнокомандующего.
В 1848 году главнокомандующий поручил мне склонить Шамиля к переговорам о заключении мира через посредство знакомых мне его наибов: кабардинца Магомета Мирзы и родственника моего Дударова, бывших у Шамиля и у горцев в большом почете.
Переговоры мои сначала шли очень удачно, но к сожалению под конец они не [18] состоялись. Шамиль требовал независимости от русских всех горцев, бывших тогда под его властью, на что князь согласился, исключая из этого числа Малую Чечню.
К несчастью в то самое время, при набеге около гор. Кизляра, небольшой чеченской партией, был взят в плен один отставной русский майор, которого, не знаю за что, Шамиль приказал расстрелять. Поступок этот до того рассердил князя Воронцова, что узнав о нем, князь прекратил с ним всякие переговоры.
Во время переговоров этих я вывез из Чечни сильно трогательное впечатление. Что день, что час во всех аулах злополучные жители ожидали, с оружием в руках нападения врага, действовавшего против них огнем и мечом. Мужчины, удалив страх смерти, успокаивали себя в мечетях молитвой, ободрявшей их к твердому сопротивлению.
Народные песни заменили следующей: — «Нет Бога, кроме единого Бога. О, Боже! мы не имеем никого, к кому мы могли бы обратиться за помощью, никого, кому могли бы поверить. На Тебя только уповаем. Тебя только умоляем: избавь нас от тирана (зулум)».
Песня эта, в саклях и на улицах была постоянно на устах обоего пола. Слыша ее из уст детей, только что начавших говорить, и сознавая в ней истину, сердце изливалось кровью.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

(См. «Кавказ» №№ 1/25, 2/26, 3/27, 4/28, 5/29, 8/32 и 10/34.)

Чеченские и карабулакские почетные люди. — Опасения командующего войсками. — Воспомоществование бедным переселенцам и выступление первой партии. — Выезд мой из Владикавказа в Турцию. — Прощание мое с Карцевым. — Встреча с кн. Григорием Орбелианом. — Просьба некоторых из грузинских князей.

Не желая своему потомству подобной участи я обязан искать ему отечество и выбор мой, как мусульманина, пал на Турцию, где безукоризненно слившись сердцем и душой с османлы оно будет с ними делить скорбь и радость своего отечества, имея по умственным способностям своим открытую дорогу к высшим государственным должностям.
А здесь стыдно и грешно нам слиться с врагом, лишившим нас отечества и всех прав.
— Согласитесь, — продолжал я, — что мы горюем и опасаемся не за себя, а за будущее (за потомство). Оно ни в коем случае не поставит нам в вину, что слишком столетняя кавказская война лишила нас национальности, но непременно будет укорять нас, если мы под предлогом родины (которая уже нам не принадлежит) оставим его здесь без отечества в глубоком унижении.
Одним словом, безотрадно окинув взглядом будущность нашей родины, я нахожу ее для нас невыносимо гадкой и душной и потому разум требует от нас из двух зол выбрать меньшее.
Они все без малейшего возражения согласились переселиться, просив только, переселение совершится морем или сушею?
Я объявил им, что переселение совершится сухим путем по военно-грузинской дороге и со всеми удобствами.
Они остались очень довольны и поклялись готовиться к переселению, не делая беспорядков в крае.
Саадулле я приказал внушить переселенцам не трогаться с места, пока не переселятся все мои родственники с моим семейством.
Командующий войсками, опасаясь восстания, имел почти во всех аулах лазутчиков, которые как всегда в таких случаях бывает, снабжали его и его начальников округов тревожными слухами, до крайности Лориса изнурявшими.
Вследствие сего он, 28 апреля, через брата моего Афеко сообщил мне все свои опасения, прося поторопиться отправлением моего семейства. Будучи обрадован, я потребовал от него скорого назначения комиссии для оценки моего недвижимого имущества, состоявшего из 3.800 десятин (Родовое имение отца моего на Гизеле в количестве 10.000 десятин, на основании существовавшего произвола, безвозмездно отнято у него правительством и передано казакам Архонской станицы.) удобной земли и дома из тесанного камня с флигелями, башнею и фруктовым садом в ауле на южной [27] покатости кабардинских черных гор Скутыкахе и по оценке выдать мне за них от казны комиссией определенной суммы.
Лорис донес об этом ген. Карцову, от которого получил ответ: принять все меры возможные, чтобы остановить личное мое переселение, а если нужны деньги для успешного переселения, то выдавать из сумм, состоящих в его распоряжении.
Лорис читал мне это письмо и вместе с тем предложил мне от имени Великого Князя шесть тысяч десятин земли по выбору моему около Пятигорска и кроме того щедрые царские награды, если я останусь, а переселение чеченцев состоится, так как желает Его Высочество.
Лорис, убедившись, чтобы подобными предложениями он только оскорбляет меня, снял маску свою как перед начальством, так и передо мною и написал Карцову истину, что переселение ни в коем случае не может состояться, если ген. Кундухов не будет во главе его и что Кундухов, раз переселившись в Турцию ни за какие выгоды не вернется назад. (Как я слышал от Лориса Великий Князь Михаил, спрашивая о моем увольнении Государя Императора, получил следующий ответ: «Уполномочиваю тебя во всем для того, чтобы ни я, ни Европа не услышали ни единого выстрела с Кавказа».)
Тогда последовало приказание Великого Князя, чтобы не назначал комиссию удостовериться в действительной ценности моего имущества и выдать мне оценочную сумму. Лорис взялся за свое ремесло и начал со мною торговаться. По всей справедливости мне следовало получить по самой меньшей оценке за каждую десятину не менее пятнадцати рублей, то есть 57 тысяч рублей, а за дом 25 тысяч, всего 82 тысячи, но я получил 45 тысяч депозита и был доволен, потому что был готов бросить свое имущество, как бросали другие горцы, дабы избавиться от русского правительства. (Горцы русских любили и скоро с ними сдружились, не питая к ним вражды, но нельзя было любить и терпеть меры, которые принимало правительство без всякого правосудия.)
Кроме того я потребовал от них 10 тысяч рублей для воспомоществования бедным переселенцам. Когда Лорис убедился, что сумма эта была недостаточна и что я сделал расход из своих денег, то отпустил еще две тысячи рублей и предоставил переселенцам всевозможную помощь по пути их следования.
Первая партия с семейством и родственниками моими была отправлена из Владикавказа 25 мая. Затем, каждый раз пропуская один день, выступали другие партии и таким образом отправив до трех тысяч дворов, я остальных поручил наибу Саадулле, а сам с тяжелым чувством и сокрушенным сердцем простился с милой родиной.
Обратился к Всевышнему с усердной мольбою дать мне возможность в числе турецких войск с правильно устроенными мухаджирскими войсками вернуться на Кавказ и избавить его от ненавистного ему правительства.
Хотя нет ничего приятнее как видеть слезы старцев, выражающих чувство привязанности и признательности, но я не мог позволить себе испытать это удовольствие, справедливо опасаясь, что начальство будет преследовать всех тех, которые при прощании со мной, понимая свое положение, невольно покажут чувство скорби при народе, собравшемся со мною проститься.
Я выехал 8-го числа июля месяца до рассвета. До первой станции меня сопровождал только зять мой полковник (ныне генерал) Магомет Дударов.
9-го я приехал в Тифлис и в [28] установленном порядке подал там в отставку от службы.
18 июля выехал из Тифлиса с родным и племянником моим Темирбулатом (Темирбулат Мамсуров — поэт; оставил на осетинском языке замечательные стихи. Рукопись его стихов, к сожалению, утеряна в Турции. — Ред.) и приехавшими к отъезду нашему из корпуса братом его кадетом Канбулатом Мамсуровым.
Когда я прощался с ген. Карцовым он потребовал от меня честного слова, что в случае войны я не буду участвовать в войсках против русских.
Ясно объяснив и доказав благородному Карцову, что если я буду служить в турецкой армии то должен идти туда, куда меня пошлют, я отказался от его предложения. Затем он потребовал от меня не писать из Турции на Кавказ письма к горцам с призывом к мятежу.
Писать к ним письма с призывом к возмущению без крайней в том надобности значит желать народу гибели, а потому я охотно дал ему слово, что не только не буду посылать таких писем, но и вообще ни о чем и никому из туземцев не буду писать без крайней нужды.
Что я считаю крайней нуждою он меня не спросил и я не имел надобности объяснять.
Генерал Карцов воспитывался со мною в Павловском кадетском корпусе и в одно время, в 1836 году, мы были произведены в офицеры. Он, как первый ученик во всем корпусе, был выпущен в гвардию и взаимно питая ко мне чувство дружбы, советовал мне окончить переселение и вернуться назад и оставив Кавказ, получить хорошее имение в Западном крае, где, как он выразился, правительство очень дешево покупает от поляков и что я имею право как за прошлую службу мою, так равно и за настоящую услугу получить в награду имение, за которое наследники мои будут меня благословлять.
— Все твои советы, Александр Петрович, — сказал я, — понимаю и чувствую, что они вызваны опасением за мою будущность в Турции, но если бы ты знал мое душевное страдание невольно мною скрываемое и от этого еще увеличивающееся, то ты сказал бы мне то же самое, что говорит мне мое сердце: «Поезжай скорее в Турцию», куда я уже, как видишь, приготовился и еду.
— Ох, любезный друг, — сказал он, — право боюсь, чтобы ты не попался впросак.
— Проще того, к чему я себя приготовил быть не может. Я готов жить там в землянке, чем здесь в хорошем доме, который Лорис, пользуясь случаем не постеснялся взять у меня за половинную цену.
Карцов из любви ко мне был тронут. Мы по дружески обнялись и навсегда расстались в Когорах. (Генерального штаба капитан Зеленый был из Тифлиса командирован в Эрзерум наблюдать, чтобы турецкое правительство не селило чеченцев близко к русской границе. В одно утро он зашел ко мне на квартиру и передав поклон от Карцова сказал: «До Александра Петровича дошел слух, будто вы не довольны турецким правительством и готовитесь вернуться назад. Он слухом этим очень обрадован и просит вас, чтобы вы ради своих детей вернулись назад и получили награду, обеспечивающую вашу будущность. Он ждет вашего ответа». — Не написали ли вы, — спросил я капитана, — в Тифлис кому-нибудь подобное? — «Нет», сказал он. — Если это так, то вот мой ответ: В Кочорах я расстался с Александром Петровичем навсегда с чувством искренней дружбы и благодарности и постоянно буду питать их к нему. Что же касается до моего возвращения на Кавказ, то я скорее здесь соглашусь на свой смертный приговор, чем вернуться назад и получить там награду, которая поставит меня перед честными людьми ниже всякого пресмыкающегося. Я уверен, что и благородный Александр Петрович не пожелает этого своему однокашнику, искренно его любящему. — М. К.)
Возвращаясь назад в Тифлис на половине [29] дороги я встретился с тифлисским генерал-губернатором кн. Григорием Орбелиани, (Генерал-адъютант князь Орбелиани — известный грузинский патриот и поэт. — Ред.) ехавшим из Тифлиса в Кочоры. Оба экипажа наши остановились. Я выскочил из своего и подошел к нему проститься и поблагодарить за ласку, которую он мне постоянно оказывал и увидел, что из глаз его градом покатились слезы: «Бог с тобой!» — мог только выговорить он, и приказал экипажу своему тронуться.
Оставшись один на дороге я сначала сильно был озадачен скорым его отъездом. Потом понял его так, что он не захотел иметь кучеров и людей наших свидетелями его сильного смущения и невольных крупных слез. (Он никогда не желал русского владычества в Грузии и в 1830 году был сослан в чине капитана в Россию за бывший бунт в Грузии.)
Некоторые из заслуженных генералов грузинских князей просили меня передать их поклоны Али-паше и уверить его, что народ грузинский теперь лучше знает Турцию и не так ее боится, как боялся когда то. Один из них наиболее влиятельный и популярный в народе, готов был перейти в Турцию, если найдет себе приличное гостеприимство.
Все, что они поручили мне сказать я докладывал Министру Иностранных Дел Али-паше. Кроме того объяснил ему расположение духа всего кавказского народа, не исключая даже русских линейных казаков.
Не мог также не сказать ему, что пока Кавказ не соединен железными дорогами с Россией следует не упускать случая овладеть им, дабы Турция не пришла к позднему раскаянию.
Али-паша выслушав переводчика моего Иналука Абисалова, как мне кажется, был доволен и согласен со мною изложенным и оживленно сказал:
— Иншаллах, придет время и вы с душевным восторгом будете одним из главнокомандующих на Кавказе.
Так я кончил двадцатидевятилетнюю действительную службу мою в России, имея от роду 44 года.
В 1865 году, устранив кровопролитную войну, с согласия русского и турецкого правительств перешел в Турцию.
22 июля прибыл в Карс, где был принят с большими почестями и пушечной пальбою. В 1867 роду признан пашею в чине Мир-Лива.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

(См. «Кавказ» №№ 1/25, 2/26, 3/27, 4/28, 5/29, 8/32, 10/34 и 11/35.)

Некоторые выводы. — Армяне и евреи. — Конно-горские и конно-мусульманские полки. — Горские кадеты и аманаты. — Сыновья алдаров в Тифлисской семинарии. — Жестоко возмутительные меры. — Зачисление абазинцев и осетин в казачье сословие. — Встречи персидского принца с шайкой разбойников. — Ермолов Малую Кабарду подарил своему любимцу.

Тут в заключение не могу не сказать, что по всей справедливости надлежит признать ту неоспоримую истину, что русские, хотя могучею силою своих войск и средств, наконец, успели покорить Кавказ, и войска русские всегда могут гордиться своими военными подвигами, но правительство, напротив того, должно всегда краснеть как перед кавказскими народами, так равно перед Россией. Оно перед обоими столько виновато, что не может избегнуть справедливого суда, где нельзя будет по праву сильного уклониться от множества весьма тяжелых для него вопросов. Из них, например: когда русское правительство вступило на Кавказ в роли великодушного покровителя его народов, оно, разумеется не встретило большого сопротивления, напротив того грузины в 1492, 1586, 1604, 1618, 1658, 1760 и 1718, имеретины в 1621, мингрельцы в 1636, армяне в 1718, кумыки в 1718, сами желая покровительства России, к ней обращались. Других же народов его, она в прокламациях и в словесных обещаниях именем Бога и царя своего уверила, что не имеет к ним ничего враждебного и идет к ним для того, чтобы быть на Кавказе благодетельным посредником между его разноплеменными народами и вместе с тем из любви к человечеству открыть и предоставить туземцам пользование всеми богатыми [32] источниками, которые будто бы, по неведению горцев, скрываются в недрах кавказских гор.
Только когда таким образом она была допущена утвердиться на Кавказской линии в 1755 году в Кизляре, в 1759 в Моздоке и в 1785 г. в Екатеринодаре, народы, понявшие изворотливое коварство русского правительства, стали сопротивляться наступательному его движению. Но правительство, пуская в дело обман и ухищрения, конечно, начало опять убеждать горцев письменно и словесно, что религия, адаты и родовые их интересы будут без малейшего прикосновения навсегда в народе свято сохранены. К сему присоединены были множество обещаний о благоустройстве края и будущности аристократов, кои по простоте своей искренно поверив клятвам русского правительства, заставили поверить и своих подвластных, с которыми в больших силах охотно шли впереди его войск, против хорошо понимавших русские намерения народов, и таким образом, всеми своими мерами и средствами помогли ему совершенно овладеть Кавказом (После чего правительство сняло свою маску перед кавказскими народами, которые в полном смысле этого слова «ахнули» — да поздно; помочь делу было вне возможности.).
Во всем этом русские не могут не сознаться, имея перед собой кавказский архив.
Известно всем, что в России право собственности непоколебимо, и даже десятилетняя давность считается неотъемлемым правом на владение. Почему же русское правительство не признало веками освещенных прав ханов, князей, алдаров, беков, первостепенных узденей и родовых старшин, усердно служивших ему и не исполнив перед ними долга признательности как уголовных преступников лишила их с потомством всех прав состояния и тем (за немногими исключениями) даже заслуженных генералов, штаб и обер-офицеров, увеченных в делах против его неприятелей, вопреки человечеству и в России существующим законам осудила их на мученическую смерть, мстя за то, что они по происхождению своему несколько веков имели право властвовать в народе.
Не менее того и об остальном населении Кавказа, которое, по праву сильного или как бы то ни было сделалось его подданным по закону человечества, оно должно было заботиться и обеспечить будущность его наравне с другими подданными России.
Оно же, напротив того, беспощадно отняло у них земли оставив им только от 10 до 32 десятин на двор (во дворе, средним числом не менее пяти душ), а остальную отдала вновь прибывшим переселенцам из России, назначая им на душу от 25 до 30 десятин, а также в награду русским генералам и чиновникам, затмевавшим истину, от одной до двенадцати тысяч десятин.
Из этого очень понятно, что русская власть стромилась. Зачем и для какой пользы?
Она награждала горцев по заслугам и по политическим видам царскими чинами и орденами. Зачем же они не пользовались правами, им законом в России предоставленными и, не говоря о штаб и обер-офицерах, заслуженных генералах, державших сторону справедливости, ссылало с Кавказа в Россию, арестованными, без суда и закона, лишь только по произвольному и недоказанному доносу.
Зачем она осетин, назрановцев, дидоевцев, абхазцев, вопреки христианских правил, насильно приводила в христианство. Не желавших казаки связывали и после понесенных ими сильных побоев, неграмотный поп обливал их водой, а иногда мазал им губы свиным салом; писарь записывал их имена и [33] прозвания в книгу принявших по убеждению святое крещение и после требовал от таких мучеников строгого исполнения христианских обрядов, коих не только они, несчастные, но и крестивший их поп не знал и не понимал — за непослушание же подвергали горцев телесным наказаниям, арестам и денежным штрафам (В справедливости сего можно убедиться из окружных дел с 1833 года до 1865 года — до моего отъезда. — М. К. (Речь идет о делах Чеченского округа, начальником которого был ген. Кундухов. — Ред.)).
Где же веротерпимость, коей до сих пор Русское правительство хвастало? И если считать подобное крещение святым, то что же оно называет грубым и жестоким?
С незапамятных времен между закубанскими черкесами жили армяне, в числе 500 дворов. Они ни слова не понимали по армянски. Обычаи, одежда, язык их черкесский. Ничем нельзя отличить их от черкесов, но несмотря на это религию свою армяно-грегорианскую они сохранили и строго исполняют. Точно так же и евреи жили между чеченцами и пользовались в народе всеми человеческими правами наравне с чеченцами.
С занятием русскими чеченской линии их поселили в крепость Грозную. Армян же на Кубани около крепости Грозного Окопа.
Недостаточно ли этого для того, чтобы согласиться, что у горцев веротерпимость более священна, чем в России.
В 1835 году Русскому правительству угодно было сформировать два конных полка: один из горцев кавказской линии, другой из мусульман закавказской провинции.
Имея их постоянно в Царстве Польском, около гор. Варшавы, оно утверждало, что цель формирования этих полков состоит в том, чтобы молодежь кавказских мусульманских народов знакомить с эхом текущего времени и с выгодами европейской жизни, а также, в случае восстания в Царстве Польском и войны с европейскими державами употреблять их с пользою в дело.
Также в 1836 году оно начало брать в кадетские корпуса детей почетных горцев для того, чтобы дать им хорошее воспитание и как образованных людей иметь орудием к сближению туземцев с благими видами правительства.
Все это писалось и делалось лишь только на бумаге и на словах, а на деле выходило совершенно иначе.
В сказанных полках начальство старалось о поддержании только грубого воинственного духа, внушая всадникам и даже офицерам казаться туземцами дикими и отчаянными, запрещая им бывать у польских помещиков и делать с ними знакомства. Напротив того, давая страстям их полную свободу, возвращали на Родину с полным образованием в разврате.
Так что поняв, в чем дело, ни один порядочный человек не отправлял сына своего туда на службу.
В корпусах же не допускали горцев определенного там курса наук, а выпускали их офицерами в армейские полки не по успехам в науках, как выпускали русских, а по достижении полного возраста, не обращая внимания, умеет ли он даже читать и писать.
При этом в корпусе отвыкали от своих обычаев и не соблюдая их между горцами, теряли уважение (называли их полуумными гяурами).
Кроме того, офицеры эти, служа в полках, в среде образованного общества и на каждом шагу замечая недостатки своего воспитания, убеждались в нежелании правительства им успеха на царской службе и распространения образования в родном крае.
За что они и питали к нему вместо чувства [34] благодарности, негодование.
Зачем же их брали и с чем это сходно?
Правительство, как выше сказано, водворившись в Кизляре, в Моздоке и Екатеринодаре и позже во Владикавказе, получило от всех мирных горцев, сыновей влиятельных князей, алдаров и родовых старшин («аманатами») в залог верности их с подвластными им горцами русскому Царю.
Почему опознавши степень их будущего влияния в народе на место того, чтобы внушить им к себе любовь и доверие, содержали их в крепостях под строгим караулом, наравне с арестантами (В 1839 году генерал Граббе отправил адъютанта своего к Государю с донесением о взятии резиденции Шамиля Ахульго. Император между прочим спросил адъютанта:
— «Что ты ехавши по Терской линии видел замечательного?».
— «Ваше Императорское Величество везде большой порядок и исправность. Только в гор. Кизляре положение горских аманатов заслу...». Николай грозно взглянувши на него оборвал: «Я тебя не спрашиваю о горских аманатах», и не дал ему договорить того, что требовали справедливость и человеколюбие. Трудно поверить тому, кто не был очевидцем как ужасно, отвратительно было положение аманатов, которые пользовались тою привилегией от арестантов, что избавили их от накладывания на них колодок, кандалов и цепей, и днем около своего дома могли бегать и играть под надзором солдат и с дозволения фельдфебеля. — М. К.), имея над ними надзирателями грубых фельдфебелей, по привычке напоминавших им на каждом шагу лагерное русское приветствие иногда с прибавкой сильной пощечины.
Ради чего многих делало оно жертвами адского испытания, и выдержавших до окончания своего срока возвращало домой с чувством сильного негодования имени «рус» (Россия)?
В 1819 году Главнокомандующий на Кавказе генерал Ермолов пригласил к себе в Тифлис нескольких почетных Тагаурских алдаров и объяснивши им пользу образования, посоветовал им отдать сыновей своих и родственников на воспитание в Тифлисскую православную семинарию. При этом Главнокомандующий убедил их, что дети их получивши хорошее образование, получат офицерские чины и будут между народом и правительством примирительным звеном.
Алдары эти не только охотно, но с благодарностью согласились на предложение Ермолова и в том же году отправили 12 мальчиков в сказанную семинарию.
Когда мальчики эти выучились читать и писать по русски, то некоторым из них экзарх Грузии в знак щедрой царской милости предложил принять святое крещение с саном священника в Осетии.
Мальчики не только отказались от неожиданного ими счастья, но перепугавшись в тот же день разбежались из семинарии по разным знакомым грузинским домам и немедленно дали знать своим родителям о предстоявшей им будущности. Родители не менее сыновей были поражены этим известием и поспешили отправить людей и лошадей с алдаром Далтмурзой Дударовым (В бывшей в 1848 году Венгерской кампании президент Кошут, приглашая народы к общему восстанию, публиковал в своих газетах, что идут к ним дикари русские и что кроме их войск они вызвали с Кавказа диких горцев, которые едят людей и лакомятся детьми. К немалому изумлению многие тому поверили и когда я пришел туда с дивизионом то спрашивали: — А где же дикие горцы? — М. К.) в Тифлис и взяли обратно своих сыновей, которые с того дня до конца жизни своей питали к правительству сильную вражду, исключая из них одного фарсалакского сословия Тасо Жукаева, который, принявши православное вероисповедание, отказался также от сана священника и, служа честно и усердно, умер в чине майора. [35]
В числе многих жестоко возмутительных мер на Кавказе, надо заметить и о том, что правительство за вину одного человека наказывало несколько десятков и сотен невинных людей, а иногда целый народ. Например: наверно не знаю, когда именно, но знаю, что во время командования краем генерала Ермолова, жили на Куме близ гор. Георгиевского около трехсот дворов абазинцев. Некоторые по молодецки занимались воровством: выводили лошадей и рогатый скот казачьих станиц. Начальство, несмотря на то, что жители этого аула сами жаловались на воров этих, а иногда арестовывали и представляли их к ближайшему начальству для поступления с ними по всей строгости законом, их всех без исключения (в пример другим горцам) зачислили в казачье сословие Дигорских осетин в числе двухсот дворян, живших и поныне живущих между гор. Моздоком и Екатеринодаром под названием Черноярской станицы (Пользуясь расположением и доверием бывшего в одно время начальником левого и правого флангов достойного графа Евдокимова, я, раз в частной беседе с ним, убедил его в истинной пользе и необходимости исключить этих горских казаков из казачьего сословия. — М. К.).
Ослепление правительства зашло так далеко, что примером этим оно сверх своего ожидания до того вооружило против себя горцев, что до сих пор нельзя уверить ни одного горца, что правительство не стремится к зачислению всех горцев в казачье сословие (Крылова басня «Волк и ягненок». — М. К.).
Кроме того, неловкий и не хорошо обдуманный пример этот много помог Кази Магомету, Шамилю и всем тем горцам, которые желали воевать не с русскими, а против жестоких мер.
В 1830 году по случаю убийства персиянами известного Грибоедова персидский принц Хосрой Мирза ехал в Петербург просить прощения за неумышленно случившееся несчастье с русским посланником.
Не доезжая семи верст до Владикавказа поезд принца около Балтийской станицы встретился с шайкой разбойников, в числе пяти человек, которые из-за скалы сделали три ружейных выстрела и ранили одну лошадь под экипажем Хосроя Мирзы.
Вследствие чего, последовала могущественная воля Императора Николая: в пример всем горцам (В числе их был родной сын его и брат мой Хаджи Мурза, который, как выше сказано, не мог равнодушно смотреть на русского. Из двенадцати сказанных мальчиков только четыре человека умерло своей смертью, остальные погибли в делах против русских. Равным образом очень редко кто из бывших аманатов не был открытым врагом России, помогая чем только мог всем, кто был непокорным правительству. Вот до чего сильно впечатление человека, полученное в детстве. — М. К.) строго наказать всех жителей того ущелья!!!
Согласно высочайшей воле бывший Главнокомандующим на Кавказе граф Паскевич-Эриванский послал к Тагаурцам и Галгаевцам сильный отряд под начальством генерала князя Абхазова, до основания разрушившего в Тагауре два лучших селения: Кобан и Чими, а жителей их переселившего на плоскость ниже Владикавказа.
Кроме того, для буквального исполнения воли царя, преданный ему Паскевич сослал без суда и безвозвратно в Сибирь 12 человек алдаров, лишь за то, что в народе они пользовались почетом и уважением. Имена их достойны памяти и потому их назову: 75-летний старик Беслан Шанаев с семью сыновьями, Уари и Каурбек Тулатовы, Буто Кануков, Инус Дударов и фарсалаг Хаджи Албегов.
Малая Кабарда состояла из 3-х княжеств в числе 800 дворов: Мударовы, Ахловы и Тау-султановы. Из них князь Альбахсит [36] Мударов и первостепенный уздень Эльжарыко Абаев, не желая русского подданства, ушли к непокорным чеченцам.
Генерал Ермолов, бывши на Кавказе почти самовластным Главнокомандующим, сильно благоволил к состоявшему при нем черкесу полковнику князю Бековичу Черкасскому, жителю города Кизляра, православного вероисповедания, и потому пожелал сделать его владельцем Малой Кабарды и только на этом основании вся земля их в количестве около ста тысяч десятин была утверждена актом и планом за князем Бековичем Черкасским, а другие князья и первостепенные уздени с их подвластными остались без куска земли за то, что один из князей и один из узденей бежали от русских в Чечню (В 1852 году бывший Главнокомандующий и Наместник Кавказа князь Воронцов, убедившись в вопиющей несправедливости, под видом покупки, взял от ни к чему неспособных наследников Бековича 50 тысяч десятин. Также в 1857 году бывший Главнокомандующий и Наместник Кавказа князь Барятинский тоже оставил им только 10 тысяч десятин. Остальную землю взял заплатив им по полтора рубля за десятину. Вот как даруются и отнимаются земли на Кавказе и какой существует там исключительный закон или беззаконие. Ясно и понятно. — М. К.).

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

(См. «Кавказ» №№ 1/25, 2/26, 3/27, 4/28, 5/29, 8/32, 10/34, 11/35 и 12/36.)

Постыдная битва в Бабуговской станице. — Варварство начальника округа. — Чеченский старшина Майри-Бийбулат.

В 1858 году в Бабуговской станице некоторые из абазинских казаков, по правилам свято ими чтимого гостеприимства, приняли на ночлег нескольких из непокорных закубанских абазинцев.
Полковое начальство узнавши об этом гостеприимстве донесло высшему начальству, которое, как всегда, пожелало для уничтожения зла увеличить наказание сто раз больше чем по закону следовало и потому приказало сослать из этой станицы двадцать дворов в Россию на всегдашнее жительство! В пример другим!!
Злополучные казаки эти, видя в ссылке своей от незнакомого им климата гибель всем своим семействам, обратились с убедительной просьбою к ближайшему начальству не поступать с ними противно русским законам и наказать из них только тех, за вину которых наказывают многих невинных.
Начальство, не обращая внимания на справедливую просьбу их и считая ее упрямством, строго потребовало от них: скоро и буквально исполнить приказание высшего начальства, утешая их тем, что гнев царя есть гнев Божий; надо делать то, что приказано.
Когда несчастные жертвы ужасного произвола, после нескольких неудачных их просьб, убедились в неизбежности рока им назначенного, посадили свои семейства на арбы и отъехавши недалеко от своей станицы остановились на удобном для боя месте. И там не имея ни тени надежды на правосудие написали прошение на имя Главноначальствующего Наместника Кавказа о пощаде невинных душ дряхлых стариков, жен и детей, об освобождении их от ссылки в [27] дальние российские губернии и наказании тех, которые сами не скрывая свою вину готовы охотно подвергнуть себя законному наказанию. Прошение это заключили следующими словами: в противном же случае мы все без исключения дали обет: не переселяться в Россию, пока нам не покажут, что ссылка наша есть законная, а не произвольная.
Прошение это они отправили в Тифлис по почте и в ожидании решения судьбы остались там более одного месяца.
На строгие требования начальства отправиться в назначенное им место жительства они отвечали ясно и коротко: «Повезите туда наши тела, а живыми мы не пойдем».
Не помню когда, но кажется в августе месяце был прислан отряд и мученики исполнили в точности свою присягу: все, кроме детей и раненных женщин и то в количестве от шести до десяти душ, пали под картечью и на штыках.
Позорное дело это сильно тронуло и огорчило всех благомыслящих людей. В благородных русских обществах и кружках никто себе не позволял заикнуться об этом ужасном деле. Постыдное дело это произошло близ гор. Пятигорска, где многие из больных приехавших из дальних русских губерний с изумлением и негодованием невольно были свидетелями неслыханного дела, до того их тронувшего, что некоторые из них в тот же день оставили лечение и поспешили уехать в Россию, говоря: — мы, хотя много слышали о проделках кавказского начальства, но к сожалению мало верили, но уж теперь мы, сами к несчастью сделались очевидцами того, чему действительно трудно поверить. (Факт этот объясняет до какой степени деспотический произвол потрясает душу у самих русских. — М. К.)
Несмотря на отзывы и негодование всех благомыслящих русских точь-в-точь такое же было дело в 1868 году с жителями закубанского аула Кудинетовых, с тою только разницею, что они сами (Хаджи Бабугов, Кондаров, Дохшукин, Адамой Шерихов, Моронкулов, Ихбацев со своими родственниками. — М. К.) просили, по примеру их соотечественников, разрешить им переселиться в Турцию и получивши от начальства согласие продали свой скот и приготовились пуститься в путь до Керча.
Не знаю по чьему приказанию окружной начальник их полковник Догмицов не позволял им готовиться в путь. Черкесы, полагая, что Догмицов делает это из своего каприза, не послушались его и посадив на арбы свои семейства пустились в дорогу.
Окружный начальник, узнавши об этом, живо собрал отряд пеший и конный и с четырьмя орудиями пошел за ними в догонь. Догнавши их приказывал им возвратиться обратно в аул. Черкесы эти обратились с вопросом к своему мулле, что он им посоветует. Полоумный фанатик на вопрос их ответил вопросом:
— Известно ли вам, что русское правительство имеет в виду обратить всех черкесов в свою религию?
— Известно, — ответили черкесы.
— Если вы это знаете и останетесь его подданными, то есть ли у вас опасение, что потомство ваше со временем будет обращено в христианство?
— Есть, — сказали черкесы.
— В таком случае вернуться назад и остаться русскими подданными значит отказаться от своей религии и добровольно сделаться христианами, — сказал им полоумный и малограмотный мулла.
Черкесы, за исключением одного, который советовал им вернуться назад (Жена этого труса Жанболата Едигова, схвативши шапку мужа, сказала ему: «Жаль, что я до сих пор не знала, что ты ниже всех земных творений...» и рассталась с жизнью в числе других. — М. К.), все [28] поклялись переселиться или умереть. О чем дали знать и начальнику отряда полковнику Догмицову, который арестовавши двух к нему присланных, ничего умнее и легче не нашел, как дать залп из четырех орудий на собравшихся за своими арбами переселенцев. Из среды последних, после сделанного по ним залпа, все конные бросились в шашки и до единого пали в середине отряда. Равно и из-за арбы уменьшился ружейный огонь. В это время некоторые из офицеров обратились к недостойному их начальнику с просьбою прекратить огонь и пойти с пехотою на арбы, спасти детей и жен от неминуемой смерти. Сколько они его ни просили и не убеждали, что так требует честь русского оружия, отъявленный трус и изверг Догмицов не согласился, уверяя их, что пешие черкесы скрыли себя в ямах и нанесут пехоте большой урон.
Один из ротных командиров, презирая неуместные и малодушные предосторожности, не спрашивая позволения, повел свою роту и доходя до арб заметил перед ними около нескольких тел одну красивую девушку в белом платье.
Желая спасти ее он бросился к ней, но как только хотел ее схватить девушка, моментально вынула из за пазухи пистолет и наповал убила благородного героя, пожертвовавшего собою ради той особы, от руки которой волею судьбы назначен был конец его благородной жизни.
Несчастная эта девушка улыбаясь была тоже заколота штыками разъяренных солдат и вместе с телами отца, матери и двух братьев была брошена в одну яму. (Черкесы просили разрешения похоронить их по мусульманскому обряду, но Догмицов, гордясь своею победой, не внял их просьбе, собрал все тела и возле одной из станиц на Лабе (Костромской) бросил их в две ямы. — М. К.)
За арбами нашли живыми только одну женщину с ребенком. Число павших было 233 души обоего пола.
Здесь справедливость требует заметить, что позорное дело это, кажется, было сделано помимо приказания высшего начальства, иначе бы негодяй Догмицов не был бы прогнан со службы.
Подробности этого сильно трогательного дела, в слезах передали мне переселившиеся из Кубанской области в Турцию кабардинский князь Кайтукин и бесленеевский первостепенный уздень Алхаст Дахшукин, присовокупив, что они написавши всю истину этого дела подали в Константинополе правдивый свой рассказ Сабразаму, который читая был тронут до слез.
Несправедливо было бы оспаривать ту истину, что честность, правдивость и храбрость были отличительными качествами кавказских народов, где каждый человек, стремясь оставить по себе добрую память в среде своего отечества избегал делать то, что по народному понятию считается стыдом.
К большому несчастью правительство ложно признало эти качества вредными своим видам и не только не поощряло их, а напротив того к большому стыду и вреду своему, сильно их преследовало и тем, вооруживши против себя всех благородномысливших туземцев, наделало много и много зла краю и России.
Доказательством сему я, из множества бывших плачевных дел, помещаю только те из них, которые случились в мое время и более врезались в мою память.
Например. В Большой Чечне старшина Майри Бийбулат своим личным достоинством успел соединить около себя всю Чечню [29] и твердо держа сторону справедливости, часто по народным делам обращался к ближайшему русскому начальству, которое, согласно своей политике, употребляя в дело обман, на словах желало и обещало ему много добра, а на самом деле оказывало большое пренебрежение к обрядам, обычаям и справедливым просьбам чеченцев.
Вследствие чего Майри-Бийбулат окончательно потерявши терпение и доверие к русским, посоветовал народу восстать и силою оружия требовать от русских управлять чеченцами по народному обычаю, а не по произволу местного начальника.
Таким образом, начались враждебные действия между русскими и чеченцами.
В 1818 году главнокомандующий кавказскими войсками Генерал Ермолов, заложив крепость Грозную, двинулся с сильным отрядом в Большую Чечню в аул Майртуп, где двум чеченцам предложил 300 червонцев за голову Майр-Бийбулата. (Майр по чеченски значит храбрый. — М. К.)
Чеченцы, отказавшись от коварного предложения Ермолова, немедленно дали знать об этом Майр-Бийбулату. Но к немалому удивлению этих чеченцев Майр-Бийбулат на место того, чтобы порицать Ермолова, был чрезвычайно обрадован намерением главного начальника края и подаривши чеченцам по одной хорошей лошади отпустил их домой.
Скоро вслед за сим он попросил к себе народного кадия со всеми членами народного махкеме (суда) и обратился к ним так:
— «Я сегодня перед приходом вашим составил план выгодного мира или вечной войны с русскими. Если только народ верит тому, что я из любви к нему и к его свободе готов пожертвовать собой, то прошу уполномочить меня на исполнение задуманного мною плана и не дальше как завтра вы все будете знать, что угодно Богу: мир или война».
— «Ты не раз доказал народу, — ответили члены суда, — что готов умереть за него и потому Чечня тоже всегда готова без малейшего возражения исполнять все то, что ты найдешь для нее полезным».
Бийбулат поблагодарив их приказал, чтобы все конные и пешие ополчения на всякий случай были готовы к бою.
Между отрядами ген. Ермолова и чеченскими сборищами было расстояния не более пяти верст.
В ту же ночь из передовой русской цепи дали знать главному караулу, что трое лазутчиков имеют сказать весьма важное дело лично главнокомандующему. Караульный офицер доложил об этом состоявшему при корпусном командире по политическим видам полковнику кн. Бековичу-Черкасскому, а он ген. Ермолову. Скоро лазутчики эти с кн. Бековичем и с переводчиком вошли без оружия в ставку Ермолова. Один из них тщательно окутавши голову башлыком обратился в нему (через переводчика) со следующими словами:
— «Сардар! Я слышал, что вы за голову Бийбулата отдаете 300 червонцев. Если это справедливо, то я могу вам услужить и не дальше как в эту ночь голова Бийбулата будет здесь перед вами не за 300 червонцев, а за то, что вы из любви к человечеству избавите бедный чеченский народ и ваших храбрых солдат от кровопролитных битв».
Ермолов будучи удивлен и заинтересован словами бойко и твердо выходившими из под башлыка, спросил его, кто он такой и каким образом он может исполнить все, что он говорит и обещает.
— «Прошу вас не спрашивать, — ответил лазутчик. — Вы узнаете меня, когда я [30] представлю вам голову Бийбулата».
Ермолов еще сильнее заинтересованный жадно ловил слова лазутчика и желая хорошенько понять его спросил:
— Сколько же червонцев он хочет за голову Бийбулата?
— Ни одной копейки, — ответил лазутчик.
Ермолов и любимец его Бекович взглянули друг на друга с недоумением. Ермолов с иронической улыбкой, назвавши этого чеченца небывало бескорыстным лазутчиком потребовал от него сказать решительно и откровенно его желание.
— Мое желание, — продолжал тот, — состоит в том, чтобы вы, получивши в эту ночь голову Бийбулата, завтра или послезавтра повернули свои войска обратно в крепость Грозную и там, пригласивши к себе всех членов народной махкемы, заключили с ними прочный мир на условиях, что отныне русские не будут строить в Большой и Малой Чечне крепостей и казачьих станиц, освободили всех арестантов невинно, содержащихся в Аксаевской крепости и управляли ими не иначе как по народному обычаю и по шариату в народном суде (Махкеме). Если вы, сардар, согласитесь на сказанные условия и дадите мне в безотлагательном исполнении их верную поруку, то прошу вас верить и тому, что голова Бийбулата будет в эту ночь здесь. Но повторяю вам не за деньги, а на вышесказанных условиях.
— Неправда ли, мы имеем дело с весьма загадочным человеком, — заметил Ермолов любимцу своему Бековичу.
— При всем моем желании, — сказал Бекович, — я не верю ни одному из его слов.
— Чем черт не шутит, — сказал Ермолов, — чем меньше мы ему будем верить, тем больше он нас обрадует, если, сверх ожидания нашего, через несколько часов он явится к нам с головой любезного нам Бийбулата.
— Скажи ему, — приказал Ермолов, — все, что он желает есть благо народа и потому я охотно соглашаюсь с ним, пусть только скажет, кого он хочет иметь порукою.
— Честное слово сардара Ермолова и милость царя Александра, — сказал лазутчик.
— Пусть будет так, заключил Ермолов и протянувши ему руку: вот тебе моя рука и с нею даю тебе честное слово, что получивши от тебя голову Майри-Бийбулата, нарушителя спокойствия целого края, исполню с большим удовольствием все то, что между нами сказано и кроме того народные кадии и достойные члены суда будут получать от правительства хорошее содержание; а тебя как достойного щедро наградит царь.
Теперь, продолжал Ермолов, я свое кончил, также требую от тебя, как истинного мусульманина верную присягу на Аль-Коране, что ты исполнишь в точности свое обещание.
Лазутчик, не выпуская руку Ермолова, благодарил Бога, назвал себя чрезвычайно счастливым, что надежда и ожидания его совершенно оправдались и что чеченцы избавлены от разорительной войны; затем выпустив руку Ермолова сказал:
— Теперь вам, сардар, присяга моя не нужна и (снявши башлык) вот вам голова Бийбулата. Она всегда была готова быть жертвою для спокойствия бедного чеченского народа. Поручаю себя Богу и Его правосудию.
— Он сам!.. он сам!.. — воскликнули одновременно в изумлении Бекович и переводчик.
— Да кто же он? — поспешно спросил Ермолов.
— Сам Майри-Бийбулат, Ваше Высокопревосходительство, — ответил Бекович.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

(См. «Кавказ», №№ 1/25, 2/26, 3/27, 4/28, 5/29, 8/32, 10/34, 11/35, 12/36 и 3/39.)

Чеченский старшина Майри Бийбулат. — Кн. Джанболат Айтеков и Засс. — Генерал Вельяминов и кн. Джанбот Атажукин. — Генерал Султан Азамат Гирей.

У Ермолова просияли глаза и от полноты восторга душевного не мог слова проговорить, только приказал ему сесть на стул и спустя несколько минут начал так:
— Бийбулат, честные враги легко делаются верными друзьями. Надеюсь, что мы с вами это докажем на деле. Поступок ваш делает вам большую честь и достоин всех похвал, он вполне оправдывает народом данное вам похвальное имя (Майри Вийбулат).
— Если в поступке моем есть что-нибудь похвальное, то я этим обязан прославленному Сардару Ермолову, врагу несправедливости, — ответил Майри Бийбулат.
Читатель видит, что Майри Бийбулат поступил очень храбро и очень честно, но, к сожалению он, судя по себе, сильно ошибся. Благородный поступок его не принес ему тех плодов, которых напрасно он ожидал. Ермолов действовал не по долгу совести честного человека, а как должностное лицо по системе правительства.
На другой день, оправившись от сильного впечатления, которое произвел на него благородный чеченский старшина, он очень испугался, что рыцарский дух Майри Бийбулата может сильно помешать его будущим планам в Чечне.
Вследствие сего отказавшись от данного слова он замыслил коварное дело. Притворно согласившись на все требования Майри Бийбулата он посоветовал ему самому отправиться в крепость Старый Аксай и освободить там всех чеченских арестантов, которых он найдет достойными свободы.
Бийбулат с благодарностью согласился и в тот же день поехал с большим почетным конвоем (а на самом деле под строжайшим и сильным караулом) в сказанную крепость.
Когда он там освободил всех чеченец арестантов, исключая пяти человек, и хотел ехать обратно к Ермолову для окончательного заключения условий мира, то комендант крепости объявил ему позорное приказание главнокомандующего: задержать его в крепости до особого приказания.
Бийбулат, не делая никаких возражений, согласился остаться, удовлетворившись следующими словами: — Я не проиграл. Освобождено больше людей, чем я стою.
Народ, узнав о клятвопреступлении Ермолова, оставил свои аулы на произвол Божий и собравшись в числе 6.000 чел. пошел ночью к Аксаю, ворвался в крепость и разбросал по рукам весь гарнизон, освободил [25] своего героя Майри Бийбулата (В этом деле Майри Бийбулат поставил себя в глазах горцев и русских выше Главного Начальника края. Кавказские народы почитали Ермолова как умного и храброго начальника, но как человека знали его эгоистом и большим интриганом. Он не гнушался низкими мерами ссорить кавказских влиятельных лиц между собою. М. К.), который с того дня 1928 года враждовал с русскими.
К концу того же года он с чеченским народом изъявил покорность правительству и по представлению Главнокомандующего графа Паскевича-Эриванского прямо получивши чин майора с содержанием, усердно служил правительству.
Точно также народ исполнял все требования начальства до крайней возможности, то есть до вышесказанных Пулловских экспедиций и управления.
Все это передано мне бывшим во время командования моего Чеченским округом письменным переводчиком полковником Касимом Курумовым и подтверждено многими из чеченцев, бывших как и полковник Касим Курумов очевидцами.
* * *

На Кавказе всем известный Темиргоевский князь Джанболат Айтеков принадлежал к числу тех людей, которые по пленительной своей наружности и благородным свойствам души привязывают к себе сердца других.
Все закубанские разнородные племена одинаково любили и уважали его. Матери детям своим, племена своим князьям ставили в пример его мужество и благородство, называя его любимцем народа.
В то время (1835 год) к несчастью этого князя начальником Кубанской линии был генерал-майор Засс, человек красивой наружности и краснобай с необыкновенно длинными усами, но в глубине скрывалась черно-дьявольская душа.
Коварный Засс этот узнавши, что душа Джанболата не доступна низкой хитрости, ловкими мерами сумел подготовить его к изъявлению покорности русскому правительству, о чем и донес бывшему начальнику Кавказской области генералу Вельяминову. Начальник области, хорошо понимавший важность перехода Айтекова от непокорных абадзехов на русскую сторону, немедленно двинулся с сильным отрядом за Лабу, куда пригласил к себе князя Джанболата и заключил с ним следующее условие:
Князь Джанболат поселит всех своих подвластных темиргоевцев на прежних их местах жительства, между реками Лабою и Кубанью. Будет исполнять относительно спокойствия края все приказания начальства. Нарушителей порядка будет представлять к начальнику для поступления с ним по всей справедливости законов.
Русское же начальство, не назначая над ними своих приставов, предоставляет им право жить и управляться по своим обычаям и не позволит казакам стеснять их или пользоваться принадлежащей темиргоевцам землею.
Когда условия были заключены князь собрался поехать к своим, чтобы подготовить их к переселению. Прощаясь с генералом Вельяминовым, который поздравлял его и сулил ему блестящую будущность, Джанболат обратился к нему со следующими словами:
—- Генерал, я принес покорность единственно для того, чтобы избавить моих темиргоевцев от разорительной войны, лишившей их всех средств к существованию. Но откровенно вам скажу, что, несмотря на то, что я от всего сердца моего поверил тому, что вы [26] поможете мне устроить их расстроенное хозяйство, не знаю почему пугает меня непонятное предчувствие.
Вельяминов и Засс повторили ему свои обещания.
Таким образом тимиргоевцы, поселившиеся на своей родине, начали усердно и спокойно заниматься устройством своего хозяйства под управлением многолюбимого ими князя Джанболата, от которого Засс, спустя год после его перехода, начал требовать рабского повиновения. На это гордая душа Джанболата не могла согласиться. Только потому он сделался нестерпимым подло-коварному Зассу, начавшему по обыкновению своему искать случая отравить или тайком из под куста убрать Айтекова, отвергавшего его нечестные предложения, касавшиеся других покорных и непокорных горцев.
Когда же для своих грязных целей он не нашел подобного себе злодея, он пригласил князя к себе в крепость Прочноокоп на чай и будучи с ним очень любезен задержал его там до 11 часов вечера.
В это время ударили тревогу — будто бы сильная партия непокорных черкесов выше крепости переправилась через Кубань.
Засс приказал свите князя, в числе пятнадцати человек, поскакать с казаками отыскивать небывалую партию, а ему на место их любезно дал казачий конвой и предложил отправиться в армянский аул (в трех верстах расстояния от крепости), где он постоянно останавливался.
Князь Айтеков принял предложение вероломного злодея с благодарностью и с одним узденем своим с казаками, ничего не подозревая, поехал на сделанную ему засаду и на первой версте ружейным залпом был убит наповал. Чем любимец народа оставил Зассу в устах всех кавказских горцев вечное проклятие, а правительству клеймо стыда и позора за то, что оно поощряло подобных Зассу людей и на место того, чтобы сослать его в каторжные работы, куда иногда отправляют невинных, честных людей, оставило его на своем месте.
Хотя правительство не краснело иметь Засса начальником края, но все честные русские офицеры, гнушаясь служить под его начальством, уходили из вверенной ему Кубанской линии.
Кабардинский князь Жанбот Атажукин, потеряв всякое терпение испытывать оскорбительное обращение с ним ближайшего начальства, оставил родину свою и перешел к непокоренным закубанцам, где он, хорошо ознакомившись с краем, начал с сильными партиями делать набеги на Кубанскую и Лабинскую линии.
По мере его успешных нападений росли к нему уважение и любовь всех закубанских племен.
Между тем не менее того росли к нему гнев и злость генерала Засса, часто получавшего замечания от командовавшего войсками Кавказской области генерала Вельяминова безнаказанные набеги его до самого города Ставрополя.
Засс, никогда не гнушавшийся самых низких мер, по своему обыкновению, начал тщательно искать случая, чтобы подстрелить из-за угла, как князя Айтекова, или ядом отравить Атажукина.
Трое из закубанских ногайцев, аула князя Адильгирея Кайланова, давно желали избавиться от русского подданства, но будучи очень зажиточными людьми, боялись со своими табунами лошадей и стадами овец подняться и незаметно без вреда успеть переправиться через кордонную линию.
Поэтому они, зная гнусное намерение [27] Засса, ловко к нему обратились с предложением исполнить его желание: тайком подстрелить князя Атажукина. Засс в прежде бывших делах и поручениях испытавши их храбрость и энергию с восторгом обещал им по 250 рублей серебром единовременно и офицерские чины с жалованьем. Хитрые ногайцы поблагодаривши его за большую к ним милость, легко убедили его, что для верного успеха и во избежание всякого подозрения как со стороны Атажукина, так равно и народа, им следует, забравши все имущество на время переселиться к непокорным ногайцам, к князю Алокаю Мансурову, где они очень легко могут сблизиться с кн. Атажукиным, предложивши ему свои услуги в качестве проводников по всей Кубанской линии.
Засс до того был обрадован мнимой готовностью этих ногайцев на злодеяние, что считал Атажукина трупом и потребовал от них не позже десяти дней совершить их переезд за Лабу.
Таким образом ногайцы эти одурачивши низкого Засса как нельзя лучше добились исполнения своего заветного желания.
(Впоследствии один из них по имени Топал Тимур разбоями своими наводил страх на казачьи станицы).
Ногайцы эти, водворившись в ауле Мансурова, отправились к кн. Атажукину и рассказали ему подробно все вышенаписанное. Топал Тимур предложил ему при этом воспользоваться случаем и употребить зассовское им поручение против самого Засса: т. е. заманить его в засаду и отомстить за покойного кн. Джанболата Айтекова.
На это, вот что ответил благородный Атажукин:
— Топал Тимур! Я, слава Богу, мусульманин и порядочный человек, а длинноусый генерал — гяур (Засса вообще Закубанские племена называли длинноусым гяуром. М. К.) и бесчестный человек. Положим, что тебе удастся заманить его и дать мне случай отомстить за покойного князя Айтекова. Но согласись, что князь от этого не воскреснет, а на место Засса пришлют другого Засса, а мне же никто не сможет возвратить потерянную мою честь.
Разговор этот слово в слово дошел до Вельяминова, который поняв благородную душу, употребил против него изворотливую политику, совершенно противоположную зассовским приемам.
В одном деле на Усть-Лабе, из партии Атажукина остались на поле битвы два черкеса тяжело раненными.
Генерал Вельяминов приказал их прислать в Ставропольский госпиталь, где они были совершенно вылечены и после того представлены ему.
Вельяминов принял их очень ласково, похвалив их храбрость и честные правила князя Атажукина и вместе с тем милостиво объявил им, что они свободны и могут ехать к себе домой.
Черкесы удивленно переглянулись, не веря своему счастью, и один из них поспешно спросил переводчика:
— Правда ли это?
Вельяминов, узнавши от переводчика о заданном ему вопросе, громко расхохотался и спросил их: — Почему вы сомневаетесь?
— Потому что это совершенно небывалое великодушие и милость со стороны русского начальника, — ответил черкес.
— Скажите князю Джанботу Атажукину, — продолжал Вельяминов, — что лучше иметь дело с храбрым и честным врагом, чем с трусливым и бесчестным, и потому я вас, как храбрых и честных черкесов, возвращаю [28] обратно к нему. Прощайте и не забудьте передать князю все, что вы слышали от меня.
Как Атажукин, так равно все закубанские племена были сильно изумлены мнимым великодушием красного генерала (Вельяминов был рыжий и потому черкесы прозвали его «красным генералом». М. К.).
Спустя год после освобождения этих черкесов, Вельяминов с отрядом своим пошел к белореченским черкесам и после жарких дел остановился лагерем около той реки и послал к кн. Атажукину просить его приехать к нему на свидание, присовокупив:
— Я уверен, что князь уважит мою просьбу и приедет ко мне с полной уверенностью, что я не менее его уважаю свою честь и что после короткого свидания нашего он благополучно возвратится к себе домой.
Князь, получивши приглашение Вельяминова, в тот же день приехал к нему с десятью всадниками в полном вооружении и представился ему.
Князь и первостепенный уздень Кульшуку Анзоров были приглашены в ставку Вельяминова и после длинных его советов и справедливых жалоб Атажукина, разговор их кончился тем, что князь дал слово принести покорность и согласно желания Вельяминова водвориться на верховье Кубани, на Теберде. А генерал Вельяминов дал ему слово, что земля эта в количестве десяти тысяч десятин, кроме того, что Атажукин имеет в Большой Кабарде, будет утверждена за ним планом и актом (Кн. Жанбот Атажукин буквально исполнил свое слово и поселился в Теберде, откуда, после смерти его, правительство прогнало его детей и всех жителей аула его и поселило их на Зеленчуке, назначив детям всего на всего 500 десятин!!... Не умирай мол с голоду. М. К.).
Таким образом они взаимно друг другу понравились и расставаясь Вельяминов, по черкесскому обычаю пожелал получить от князя в знак памяти его кинжал. Князь принявши его слова за шутку сказал: — Я теперь весь вам принадлежу.
Когда его уверили, что генерал не шутит и действительно желает получить кинжал, то живо развязал пояс и положил кинжал на стол.
Вельяминов позвал адъютанта своего, который явился с бриллиантовым перстнем и ста червонцами, и в знак дружбы предложив их Атажукину. Князь сильно покрасневши принял перстень и тут же подарил его Анзорову, а от червонцев отказался.
Эпизод этот я давно слышал, но в 1842 г. я был на Кубанской линии у кн. Мамат Гирея Лоова и по приглашению кн. Жанбота Атажукина поехали к нему в Теберду, прогостили трое суток и все написанное рассказ старика Кульшука Анзорова в присутствии Атажукина, к которому нельзя было не питать глубокого уважения.