1) О характере ингушей
В жизни ингушей встречаются иногда такие противоречивые явления, которые невольно наводят на размышление об их народном характере. Эти явления, с одной стороны, можно объяснить себе сангвиническим темпераментом народа, проявляющимся в быстрой восприимчивости и впечатлительности как к хорошему, так и дурному, с другой же, стороны – экономическими, религиозными и вообще общественными условиями ингушевской жизни.
При внимательном взгляде на общественную и, в особенности, семейную жизнь ингушей, постороннего человека удивляют в ней резкие контрасты сообщительности с изолированностью, простоты нравов с бесчисленными, неуловимыми, мелочными формальностями. Этот посторонний человек может быть в восторге от ингушского гостеприимства, ему удается приобрести несколько приятелей между ингушами, но, вместе с тем, для него будет очень трудно узнать подробности семейного и хозяйственного быта своих кунаков. А это происходит именно от того, что настолько кунацкие ингушей доступны для постороннего человека, насколько же его семейная, внутренняя жизнь удалена от его глаз.
Эта замкнутость некоторых сторон ингушской жизни очень мало согласуется с первобытно-национальным ингушским характером. Ингуши, по природе своей, как и большая часть кавказских народов, очень сообщительны, доверчивы и гостеприимны, потому можно предположить, что эта замкнутость ингушей есть явление чисто наносное, постороннее и не продукт развития национальной жизни.
Магометанство и влияние татарщины, со времени нашествия на Кавказ монголо-татар, – вот, по нашему мнению, главнейшие причины изменения народного характера ингушей. По крайней мере, климатические и вообще физические условия местности, занимаемой ингушами, весьма благоприятны для развития крепкого телом и духом племени. Почва на столько производительна, что доставляет пропитание при самом умеренном труде. Словом, в физических особенностях страны нет ничего такого, что, действуя неблагоприятно на человека, помимо его воли, кладет иногда на нравственный его характер неизгладимый отпечаток слабости и несовершенства.
Таким образом, дурные стороны в характере и жизни ингушей имеют свой источник не в окружающей их природе, а в том влиянии, какое оказывали на них более сильные народы, с которыми они приходили в невольные столкновения, а также нравственно – религиозные понятия, распространившиеся между ними со введением у них нового вероучения.
Соединение в характере ингушей противоположных свойств, выработанных частию национальною жизнью, частию же навязанных извне, сделало этот народ непостоянным и неустойчивым.
Так, например, рядом с приветливостью и добросердечием, с которыми ингуш встречает своего гостя, не смотря на его национальность и религию, мы видим холодную, черствую апатию в его отношениях к жене и вообще к зависимым, младшим членам семейства; рядом с энергиею, трудолюбием и выносливостию, выказываемыми ингушем в случаях крайней нужды, – безусловную лень и нежелание трудом улучшить свое материальное положение.
Само собою разумеется, что все эти неровности отражаются на образе мыслей и действиях целого народа. Самый поверхностный обзор ингушской жизни за какие-нибудь десять, двадцать лет покажет нам не мало примеров совершенно непонятных с первого взгляда странностей и неожиданностей. Достаточно указать в этом случае на так называемый «бунт назрановцев» в 1858 году и на учение кекоего Кунты-Шейха, известное под названием «Зикр».
Первое из этих событий было особенно важно для ингушей, потому что оно имело печальные последствия для участвовавших в нем и породило в народе сильное раскаяние. Двадцать лет прошло со времени назрановского бунта, и такая давность позволяет говорить беспристрастно об этом печальном происшествии, тем более, что страсти; порожденные им, давно утихли и сами назрановцы, как увидим далее, сознали свою ошибку и искренно раскаялись в ней.
Первоначальными причинами назрановского возмущения были следующие обстоятельства. Правительство предложило назрановцам (ингуши известны и под этим именем): из многочисленных, мелких аулов составить несколько больших поселений. К несчастию, назрановцы ложно поняли это предложение, благодаря извращенным толкованиям фанатиков мулл и вообще лиц, недовольных тогдашними положением дел. Они распространили слухи, будто правительство, под предлогом переселения в более центральные места, желает превратить ингушей в казаков и распространить между ними насильственно христианство, а также «Запретить ингушским женщинам носить шаровары» (1) и т.п. Народ тем более верил подобным нелепостям, что фанатики сами искренно были убеждены в справедливости проповедуемого ими и говорили с энтузиазмом и увлечением, большая часть из них ходила по аулам с рыданиями, плачем и тому подобными эффектами. Праздный народ толпами следовал за ними и жадно слушал энергические уверения в том, что настали последние дни для ингушей, что скоро русские обратят их в казаков и заставят принять христианство.
Проповеди эти обыкновенно оканчивались громким воззванием к ингушам: «с окружением в руках защищать свою независимость!»
Таким образом, в непродолжительном времени, волнение охватило весь ингушский народ. К несчастию, и более рассудительные люди в среде его не имели возможности проверить, насколько справедливы были распространяемые слухи.
В конце концов, ингуши, собравшись в Назрани, послали депутацию к приставу назрановского участка, с просьбою разъяснить дошедшие до них слухи о насильственном распространении между ними христианства, об обращении их в казачество, о воспрещении носить женщинам шаровары и т.п.
Пристав арестовал депутатов и приказал посадить их под стражу. Ингуши, узнав об этом, были раздражены еще более и, подстрекаемые агитаторами, бросились на хр. Назрань, с намерением освободить арестантов – своих депутатов. Само собою разумеется, нападавшие были частию перебиты частию перевязаны и заключены в крепость. Главные из участвовавших в бунте впоследствии были повешены, а второстепенные лица сосланы в Сибирь, или прогнаны сквозь строй.
__________________
(1) Эти шаровары считаются одним из существеннейших атрибутов народности и у всех других кавказских горцев.
Вот и вся история назрановского мятежа, наглядно обрисовывающая подвижность и легковерность характера ингушей и глубокое их невежество во всем, что только выходит за пределы узкой, патриархальной их жизни и установившихся между ними воззрений и понятий.
Хотя назрановское дело обнимало почти весь ингушский народ, однако, оно вовсе не было предварительно и систематически подготовлено. В этом удостоверяет нас тот факт, что когда Шамиль задумал взять Владикавказ, в числе войск, отражавших его, были и назрановские милиционеры. Так как наступление Шамиля происходило одновременно с бунтом, то можно допустить, что, при существовании какой либо предварительно организации в бунте, назрановцы на первых же порах вступили бы в сношения с Шамилем. Они не только не сделали этого, но даже на присланные к ним прокламации Шамиля отозвались равнодушным молчанием.
Вообще после разъяснения недоразумений волнение утихло очень быстро, и от него не осталось никаких других следов, кроме печальных воспоминаний в семействах, члены которых пострадали так или иначе.
Что же касается учения Кунты, то оно проникло к ингушам из Чечни и быстро распространилось между ними, благодаря опять-таки их легковерному, восприимчивому характеру.
И в самом деле, в 1863 г. большая часть ингушских аулов представляли интересное зрелище: жители всех возрастов толпами бродили по улицам и из одного аула в другой, или поставляли отдельные кучки около порогов кунацких (сакли для гостей). Вместо обычной болтовни, раздавались громкие припевы: «ля-илляха-иляллах»! сопровождавшиеся различными кривляниями; давались взаимные обеты проводить время в мире и согласии, вообще жить по братски, молиться и думать только о дне страшного Божьего суда. Каждый ингуш имел в руках четки, которые и перебирал с благочестивыми вздохами и набожными возгласами. Перебирание четок, как известно, считается между правоверными богоугодным занятием.
Но и это религиозное увлечение ингушей исчезло также скоро, как и явилось к ним. Правоверные забыли о своих четках, молитвах, покаяниях, так что самое это время представляется им теперь в каком-то тумане или, лучше сказать, каким-то тяжелым сном. Даже наиболее горячие участники в деле распространения учения зикры с неудовольствием вспоминают об овладевшей ими тогда горячке.
Очевидно, кажется, что без разумного и благонамеренного контроля, ингуши, с таким восприимчивым характером и при настоящем своем невежестве, не представляют достаточных учательств в том, что увлечения, в роде только что приведенных, невозможны между ними и впредь.
Чах Ахриев.
(Тер. Вед. 1871 г.)
2) Присяга у ингушей.
Ингуши прибегают к присяге в тех случаях, когда подозревают кого-нибудь в воровстве или краже. Так напр., если у кого пропадает бык, тот требует от заподозренного очистительной присяги; мало того, при этом должны присягать еще несколько соприсяжников в том, что он, подозреваемый, действительно не виноват в данном воровстве. Если же подозревается не одно лицо, а несколько, то от каждого из них требуется тем же порядком клятва с компанией. В результате выходит, что по поводу пропажи какого-нибудь быка, или овцы, десятки ни в чем не повинных лиц вынуждены бывают напрасно произносить имя Бога, что, по понятиям всех горцев, составляет великий грех. А между тем уклониться от присяги нет никакой возможности, так как, по обычаю отказывающийся от нее признается виновным в совершении именно того преступления, по которому требуется от него присяга.
Прежде, в языческие времена, у ингушей существовала другая церемония присяги. Хозяин пропавшего скота или имущества, приготовив предварительно араку (род водки) и зарезав барана, приглашал подозреваемого, со всеми его родственниками, к себе в дом и, угостив их как следует отправлялся затем, вместе с ними, на фамильный свой «каш» (1). Туда же стекались, вооруженные, все родственники хозяина. Когда таким образом прибывали на место все, кому следовало быть там по обычаю, обязанный присягою вешал к себе на спину свою «дау» (2), в которую клали различные принадлежности женского рукоделия, а также некоторые части земледельческих орудий; потом ему надевали на шею веревку и обводили три раза кругом каша. Требовавший присяги произносил при этом следующие слова: «да будете вы мне солнце, луна и такой-то (называя по имени самого лучшего человека из живых), на этом свете, а на том свете такой-то (называя лучшего человека из мертвых), свидетелями, что он (указывая на принимавшего присягу), приносить мне присягу в незнании и неведении случившейся у меня кражи». После этого заклинания, один из родственников хозяина говорил так: «если ты принимаешь присягу ложную, то да перенесутся на наших родственников, покоящихся в этом каше, все те поминки, какие ты и твои праотцы сделали для своих покойников; да будешь ты сам вечным прислужником нашим покойникам».
В то время, когда присягавшего обводили вокруг каша, а также во время произнесения этих заклинаний, присутствующие родственники хозяина стреляли из ружей. Этим они как мы давали знать народу, что такой-то человек дает присягу по поводу произведенного у одного из членов их фамилии воровства. По окончании шествия вокруг каша, присягавший снимал с себя дау, а окружавшие его лица, в том числе и хозяин, говорили при этом: «да, снимается с тебя всякая ответственность, как пред покойниками твоими, так и пред живыми людьми, если ты принимал присягу невинно». Этим заканчивалась вся церемония.
Смысл подобной присяги, как можно заключить из приведенного, был тот, что дававший ложную присягу отнимал у своих покойников все, что сам он или родственники его делали для них. А по взгляду ингушей, это составляло величайшее несчастие. Поэтому редко кто решался присягать пред этом ложно.
Со введением же исламизма, ингуши почти оставили этот обычай.
Существовал у ингушей и другой род присяги, еще более безобразный, чем только что описанный. Состоял он в следующем: обязанный присягою отправлял свою мать или жену с
__________________
(1) Каш – гробница. См. ниже.
(2) Корзина, сплетенная из хвороста и служащая собственно для ношения соломы с гумна.
собакой к истцу, который, узнав об этом, выходил на встречу посланной и начинал рубить шашкою собаку, приговаривая при каждом ударе, обращаясь к женщине, державшей собаку: «если твой муж (или сын) виновен в том, в чем я его подозреваю, то пусть будет эта собака вашим покойником». Убив таким образом собаку пред глазами женщины, истец считал себя удовлетворенным и возвращался домой.
На такую присягу унижающую значение женщины, пользующейся вообще у всех горцев известным почетом и уважением, лучшие люди из ингушей стали смотреть с омерзением, и потому обычай этот вывелся вскоре после принятия мусульманства.
Наконец, был до последнего времени третий обычай, присягать пред часовней какого-нибудь святого (1). Происходило это таким образом: дававший присягу, вместе с соприсяжниками, назначенными медиаторским судом, являлся к указанной истцем часовни и там, в присутствии последнего и его родственников, сняв с себя шапку и подняв глаза к небу, произносил следующее заклинание, «если я повинен в том, в чем подозревает меня такой-то (имярек), то пусть накажет меня и моих родственников вот этот святой (называет по имени святого, которому посвящена часовня) и все святые; да лишусь я потомства, если говорю неправду и пр.» Соприсяжники повторяли за ним те же слова.
Ингуши, в свое время, относились к этим заклинаниям пред святыми с великим страхом; на того, кто принимал подобного рода присягу смотрели, как на проклятого Богом и всеми святыми, и встречу с ним, по принятии присяги, считали знаком, несчастья, почему путники, узнав на дороге, что им предстоит встреча с таким присягателем, переменяли направление или же возвращались домой. Но в настоящее время и этот обычай утратил всякое значение. Нужно, впрочем, заметить, что сначала с таким же точно страхом относились ингуши и к присяге пред кораном, но по мере того, как она применялась на практике, стала терять свое нравственное значение, так что теперь народ смотрит и на эту присягу, как на простую формальность.
___________
Присяга у ингушей употребляется во всех уголовных, а также иногда и в гражданских делах. Пропадет ли у кого что-нибудь, вора открывают с помощью присяги: изнасилует ли кто-нибудь девушку, виновника уличают посредством присяги; подрежут ли жилы у чьей-либо скотины (2), преступника открывают чрез присягу же, – одним словом, вся следственная процедура у ингушей состоит в присяге.
Понятное дело, что, при столь частом применении присяги, нравственное значение ее рано или поздно должно было пасть с первоначальной высоты.
____________________
(1) В горах каждый аул имеет своего святого, в честь которого построена и особая часовня, похожая, по наружной форме на каш. Авт.
(2) Для незнакомых с характерами и правами ингушей – преступления этого рода покажется непонятным. Дело в том, что ингуш, питающий злобу на кого-нибудь, для мщения, решается подрезать жилы задних ног скотины, принадлежащей недругу. Вообще, должно сказать, что ингуши готовы оправдать всякое средство, лишь бы достигнуть мести.
При разборе дел по воровствам или по другим преступлениям в ингушском народном суде, весьма часто случается, что к обвинению ответчика не представляется никаких других доказательств, кроме одного только подозрения, не основанного ни на чем. В таких обстоятельствах, по ингушскому обычаю, назначается ответчику очистительная присяга, в которой, должны принять участие и его родственники, в том именно смысле, что они обязаны под присягой подтвердить, что ответчик не повинен в взводимом на него воровстве. Число таких участников зависит от рода преступления, в котором обвиняется ответчик. Если один из назначенных свидетелей (соприсяжников) не пожелает присягнуть в том, что ответчик не виновен в воровстве, а согласится только принять присягу в том, что он не знает, виновен или нет обвиняемый, то народный обычай считает ответчика не очистившимся от подозрения и признает его виновным в взводимом на него воровстве.
В прежние времена, нередко бывало, что отказ родственника принять очистительную присягу имел кровавые последствия, так как обвиненный в воровстве мстил за подобное невнимание к себе. Потому-то каждый ингуш считал необходимым присягать, хотя бы и ложно, в защиту своего родственника.
За такое легкое отношение к присяге ингушам приходится иногда расплачиваться дорого: если оправданный ответчик окажется впоследствии виновным в совершении воровства, в котором он обвинялся, то все присягавшие за него должны уплатить штраф и, кроме того, лишаются некоторых прав и преимуществ; так, например, они не могут уже больше являться в качестве свидетелей, а равно не могут быть выбираемы ни на какие общественные должности.
(Терск. Ведом. 1871 г.)
3) Об ингушских женщинах.
Женщина у всех магометан находится в положении, неизмеримо худшем, чем у народов европейских. На этом основании можно бы предположить, что в быту мусульман женщина не имеет никакого влияния. Но многочисленные примеры показывают нам, что никакая угнетенность женщины никогда не может уничтожить вполне ее влияния, прямого или косвенного, на окружающую ее жизнь.
Не у всех кавказских горцев женщины поставлены одинаково. Нередко можно видеть, что при близком соседстве племен, при сходстве экономических их условий, единстве религии и т.п., различие в положении женщины бывает у них очень значительное. У одних, например, свобода женщины стеснена до последней крайности, но в тоже время женщина не обременена тяжелыми работами; у других, напротив, женщине предоставлено относительно больше свободы, но она не знает отдыха от тяжелых, изнурительных, трудов. Последняя форма порабощения женщины особенно рельефно выражается в жизни ингушского племени, населяющего Назрановскую плоскость и часть Черных гор.
При первом взгляде на семейную и хозяйственную жизнь ингушей, нас прежде всего поражает неравное распределение труда между мужчинами и женщинами: последние работают, по крайней мере, вдвое более мужчин. Подобная эксплуатация женского труда тем безобразнее, что с течением времени она приобрела твердые, законные формы.
Внимательно проследив жизнь ингушской женщины, со дня ее рождения, мы увидим полное подтверждение сказанного нами. Терпение и выносливость, составляющие отличительные свойства ингушки, постепенно видоизменились в какую-то тупую нечувствительность и равнодушие ко всему, что только выходит из пределов узко-семейной или хозяйственной жизни.
Когда в ингушской семье предвидится новый член, будущая мать борется между приятной надеждой видеть сына и опасением родить дочь. Первый крик новорожденной девочки служит не музыкой, более или менее ласкающей материнское ухо, а назойливым напоминанием предстоящих в перспективе неприятностей, хлопот, бессонных ночей и пр.
Таким образом, девочка, тотчас по появлении своем на свет, вносит огорчение в жизнь самых близких к ней людей и нередко возбуждает к себе, если не недоброжелательство, то полнейшее равнодушие.
Вообще в семе ингуша только рождение сына считается хорошим событием; рождение же дочери терпится только, как неизбежное зло. Само собой разумеется, что мать тем с большим предубеждением смотрит на новорожденную свою дочь, чем больше она предвидит от нее для себя забот и огорчений, особенно в период молочного детства. Так, например, во время полевых работ, грудное дитя служит для матери сущим наказанием; измученная дневной работой под солнечным зноем, ингушка даже ночью не может спокойно спать, постоянно беспокоимая криком ребенка.
Только с наступлением второго периода детства, девочка освобождает свою мать от утомительного ухода за собою, а во время летних работ избавляет ее от необходимости таскать себя в корзине за несколько верст, притом в самую жарку пору года. Встав на ноги, девочка переходи на попечение старшей сестры, если есть такая; в противном же случае, она сама ходит, ползает и играет по аулу, без всякого присмотра. От этого происходит то, что 4-летняя ингушская девочка, в отношении самостоятельности своего характера и действий, стоит выше 8-летней русской девочки. Частые падения с замысловатых крылечек ингушских саклей, ее более частые затрещины от братцев или матери – приучают ингушскую девочку к выносливости и подготавливают ее к будущей роли главной рабочей машины в доме.
Несмотря на подобные скоропреходящие огорчения, первый период сознательного детства все-таки есть самое лучшее время во всей жизни ингушской женщины. По малолетству и слабости организма, девочка избавляется в это время от домашних и полевых работ, а мимолетные неприятности детского возраста с избытком вознаграждаются полнейшею свободой бегать по аулу и играть со сверстниками и сверстницами. Эта свобода заменяет также для ингушской девочки сладкие лакомства и детские игрушки. Редким и дорогим лакомством девочки считается кусок белого русского хлеба, который привезет ей иногда мать с городского базара. С 8 – 10 летнего возраста, девочка начинает уже помогать своей матери в домашних работах: принесет иногда воды, дров, понянчит сестру, брата, – впрочем, нянькой она делается с той же самой поры, как сама сойдет с рук. С наступлением совершеннолетия, т.е. 14-15 лет, в жизни девочки происходит самый крутой поворот: ее уже не пускают без надобности за порог сакли и заставляют работать столько же, сколько и взрослых женщин.
С этой то поры и начнутся постоянные стеснения ее жизни мелочными, часто бессмысленными предрассудками, притупляющими в ней всякую интеллектуальную и нравственную самостоятельность, хотя в тоже время девушка развивается физически. Ингушская девушка не имеет даже развлечения в подругах, так как постоянные домашние работы не дают ей возможности уделять хоть несколько часов в неделю на свидания с ними; оттого-то между ингушками нет такой сплоченности, какая, например, существует между русскими молодыми девушками.
Наконец, замужество завершает различные перемены в жизни ингушской женщины и составляет последнюю грань, отделяющую ее от невозвратного счастливого детства. В этом последнем периоде жизни, ингушке предстоит испытать всю горечь порабощения. Как бы то бы ни было, деспотизм родителей еще сколько-нибудь сдерживался и парализовался кровными узами; от огорчений – девушка находила утешение в матери, в сестре и вообще в ком-либо из членов своей семьи; в радости встречала сочувствие, со стороны тех же близких людей. Но муж, почти купивший жену, смотрит на нее, как на подчиненную ему рабочую силу, считает себя, в силу корана, ее властелином, и вообще деспотизм его не сдерживается уже ничем. Снисхождение к жене, симпатия к ней и т.п. нежные отношения считаются, в глазах ингуша, предосудительною и смешною слабостью.
При выдаче замуж, девушку почти не спрашивают о ее согласии: достаточно получить за нее от жениха хороший калым, т.е. определенную плату деньгами, скотом и проч. Хотя местная администрация и ограничила подобный произвол над личностию женщин, поставив условием брака согласие невесты, но, на деле, это ограничение пока остается только на бумаге. По крайней мере, девушка, при нежелании выйти замуж, если и будет протестовать, основываясь на праве, данном ей начальством, то это только навлечет на нее негодование ее родных и целую бурю гонений и оскорблений, так что, в конце концов, ей придется, или бежать из родительской сакли, или согласиться на требование родных.
Между ингушами слишком глубоко укоренились магометанские и вообще азиатские понятия о семейной жизни, что бы можно было уничтожить их одною чисто-внешнею силой, чему доказательством служит только что приведенный пример. Обеспечить ингушскую женщину от мужского деспотизма возможно только при изменении всего строя семейной жизни, чего, конечно, нельзя иначе достигнуть, как образованием народа в современном духе.
С раннего утра и до позднего вечера, ингушка проводит время в беспрерывных хозяйственных работах: присматривает за скотиной, готовит пищу, шьет, а чаще всего, чинит платье детям, мужу и прочим членам семьи. Даже полевые работы большею частию производятся женщинами. Проезжающий по Назрановской плоскости, в самую жаркую пору лета, может видеть там и сям кукурузные и просяные нивы, в которых копошатся преимущественно толпы женщин; только кое-где он заметит двух-трех мужчин, менее ленивых и менее философствующих, чем их собратья. А эти последние, в то время, когда их жены и матери трудятся под палящими лучами солнца, праздно болтаются по кунацким и убивают время в разговорах об инглизах (англичанах), о Турции, о суете земной жизни и прочих важных материях. Из всех полевых работ только пахота и покосы производятся мужчинами: все же остальные лежат на обязанности женщин, хотя многие из этих работ почти не по силам им, например: собирание кукурузы, вырывание сорной травы из пашен и т.п.
В самом доме ингуша есть множество таких занятий, которые по своей трудности, по силам только мужчине, но и эти работы взваливаются на женщин. Никакие заманчивые барыши не действуют на леность ингуша и не могут заставить его разделить с женщинами труды.
Таким образом, вся жизнь ингушской женщины эксплуатируется господствующею мужскою половиною самым бесцеремонным образом, так что весьма редко выдаются в этой жизни такие дни, которые сколько-нибудь освежительно действовали бы на ее утомленные нравственные силы.
Русская женщина, хотя в годовые праздники, слышит ласки от своего мужа, расчувствовавшегося от сытного обеда и стакана водки, а ингушка лишена даже этого удовольствия: народные обычаи и коран запрещают мужчине обращаться к своей жене с другими словами, кроме приказания или вообще сухих замечаний; а жене не дозволяют проявлять какие-либо нежные чувства даже к детям. Так, например, хотя бы сердце матери было переполнено горем или радостию, она все-таки не должна никому из членов семьи высказывать эти чувства, под опасением насмешки и осуждения. Таким образом, в самых сокровенных и святых движениях своей души, ингушка-мать является также жестоко порабощенною и стесненное, как и в своих личных и общественных правах.
Единственными развлечениями, нарушающими убийственно единообразную жизнь ингушской женщины, служат поездки на базар, с десятком – другим яиц, куском сыра и т.п., или из какой-нибудь общенародный праздник и сватьбу. С вырученными на базаре деньгами, ингушки предпринимают путешествия по красным рядам, рассматривают товары, и, в шуме окружающей толпы и шелеста гремучих ситцев, забывают на короткое время о своем ауле, о суровых мужьях и вечных трудах. Большие праздники, которых в году бывает всего два, тоже составляют эпох в жизни ингушек – особенно молодых. Танцы под звуки гармоники, хлопанье в ладоши, рассматривание нарядов друг на дружке – все это доставляет ингушкам пищу для продолжительных разговоров, а следовательно – и некоторое удовольствие.
Но над всеми этими развлечениями царит тот же дух стеснения и принужденности, который существует и в будничной жизни ингушей. В русских хороводах и вообще сходбищах простого народа, если и нет той вынужденной благопристойности, какая замечается в собраниях ингушей, за то там больше искренней веселости и одушевления, – а это главное. До какой степени простирается мелочность ингушских приличий, может показать процесс, затеянный однажды ингушем, «об оскорблении его дочери прикосновением к ее руке». Эта мелочная щекотливость тем непонятнее, что рядом с нею мы встречаем подчас самую крайнюю бесцеремонность и простоту нравов.
Таким образом, отличительная черта ингушской женщины – забитость физическая и нравственная, тем более поражающая наблюдателя, что рядом с нею мы видим здоровое, бодрое и энергичное (только не в мускульной работе) мужское население. Очевидно, что мужской пол развился здесь на счет женского.
Постоянная праздность мужчин и возможность, благодаря женской работе, не обременять себя хозяйственными работами, сообщили характеру ингушей беспечность и равнодушие к земным заботам.
Начало таких ненормальных отношений к труду надо искать, прежде всего, в условиях недавней воинственной жизни ингушей (и вообще всех горцев), постоянно отрывавшей мужские руки от домашних работ. При этом, разумеется, женщины вынуждены были по необходимости принять на себя ведение хозяйства. Наконец, магометанство стеснило еще более положение женщины. В эпоху войн, такое положение дел не бросалось так резко в глаза; но в настоящее время оно неприятно поражает каждого свежего человека, как нечто дикое и несправедливое. И это впечатление тем сильнее, что тут забитость, приниженность и порабощение человеческой личности упрочены и освящены давностию, и потому трудно рассчитывать на скорое их уничтожение.
Положение ингушской женщины можно отчасти брать в пример для объяснения роли женщины и у других кавказских горцев, потому что у большинства их встречаются те же бытовые условия, как и у ингушей.
Чах Ахриев.
(Тер. Ведом. 1871 г.)
_______________
4) Ингушские Каши.
Так называют четыреугольные постройки из тесанного камня, служившие в языческие времена могилами для влиятельных фамилий ингушей. Подобные памятники, для умерших лиц, отличающиеся вообще прочностию и красотою отделки, встречаются и у других горских племен, например, у адиге (1), у которых они носят название «кешане».
Ингуши, до введения у них исламизма, имели о загробной жизни точно такие же понятия, как и о настоящей, земной; т.е. они думали, что там, как и здесь, на земле, человек, подвержен житейским тревогам и заботам, также работает периодически, например: осенью жнет по ночам солому на загоне своих родственников, до тех пор, пока эти последние не сделают, по окончании жатвы, «марс-порр», т.е. жатвенного ужина. На этом основании, каждое семейство в горах, по окончании жатвы, устраивало этот ужин, с соблюдением следующей церемонии: поставив возле очага кушанье, приготовленное для ужина, самая старшая женщина в семействе брала щипцы в руки и дотрагивалась ими до каждого кушанья, говоря: «да будешь пищей такому-то покойнику». Обойдя таким образом все яства, она выливала из чашки, находившейся у нее в руках, брагу около очага; затем, уже все члены семейства принимались за кушанья.
Вся разница между загробною и земною жизнью, по прежним понятиям ингушей, заключались лишь в том, что солнце показывалось мертвецам в то время, когда оно скрывается от живых, почему и полагалось, что когда у нас день, – у мертвых ночь и наоборот.
Этим отождествлением земной и загробной жизни можно объяснить и происхождение кашей. Так как, по понятию ингушей, покойники нуждались в кровлях, чтобы преклонить там свои головы, то отсюда естественно явился у них обычай строить жилища для покойников (каш). Подобные фамильные усыпальницы играют у ингушей, и до сих пор, роль святыни. Всякий старался запастись ими для себя и своего потомства; кто же не мог устроить их, тому приходилось часто слышать от какого-нибудь умирающего старика упрек в том, что «его покойники бедствуют, ___________________
(1) К племени «адиге» в Терской области принадлежат кабардинцы
не имя жилища» (1). Ингуши и теперь еще клянутся, произнося, вместо имени Бога, название своих фамильных склепов. С другой стороны, легко оскорбить ингуша, пожелав, чтобы какое-нибудь животное, которое он считает нечистым, хоть, например, ишак, побывало в его усыпальнице. А в недавнее время, за такое пожелание можно было ожидать кровавой разделки.
Впрочем, нельзя не заметить, что со времени распространения магометанства, понятия ингушей во многом изменились; вместе с этим, конечно, утратилось и прежнее значение фальшивых склепов. Теперь никто не хоронит в них своих покойников, они служат только памятниками прошлого! Их особенно много встречается в Джераховском, Кистинском и Галгаевском ущельях, недалеко от расположенных там аулов. Все вообще каши построены из камня и имеют форму четыреугольника или пирамиды, с конусообразною вершиною. Внутри их сделаны одна или две полки, на которых клались покойники. Если склеп принадлежал целой фамилии, или сделан был для одного семейства, то он имел маленькую дверь, в роде окна, закладывавшуюся неплотно камнями. По этому можно представить себе, какой должен был быть воздух летом около аулов, имевших по близости несколько усыпальниц с разлагающимися трупами! Неудивительно также, что между ингушами всегда свирепствовали эпидемические болезни, в роде чумы, от которой однажды вымерла половина населения. Об этой чуме в народе сохранилось еще свежее преданье. Люди тогда в страхе разбегались и некому было хоронить умиравших. По этому, заболевшие, боясь, чтобы тела их не остались непогребенными и не были сведены хищными птицами, отправлялись умирать в каши, иногда целыми семействами. И действительно, вот многих склепах можно еще видеть люльки с детскими скелетам, (2) и подле них – женские скелеты; там же можно найти всю домашнюю утварь, так как, во время чумы, ингуши сносили туда все ценные свои вещи; между прочим, оружие и медные котлы. В настоящее время, большинство ингушей смотрит на обычай своих отцов хоронить покойников в кашах – с насмешкой говоря: «для чего наши предки сушили человеческие трупы и тем портили воздух?!»
Но для исследователя прошлой жизни народа, эти памятники старины имеют значение архива, из которого можно почерпнуть кое-какие сведения о внешней обстановке наших предков.
Чах Ахриев.
(Терск. Ведом. 1871 г.)
_______________
_____________________
(1) Не знаю, как у других горцев, но у ингушей, только недавно вывелся обычай спрашивать умирающих стариков о покойниках, которых они видят, будто бы, в это время. И действительно, иной старик в предсмертной агонии, чтобы только отделаться от неотвязчивых допросчиков, говорил, что он бедствует без кровли: если не было сделано по покойнике поминок, – что он ничего не имеет и просит подаяния у других. Весь этот бред умирающего настраивал, однако, ингуша так, что для удовлетворения нужд бедствующих своих покойников, т.е. устройства фамильного склепа и поминок, он часто жертвовал последними своими средствами.
(2) Подобные скелеты я видел в 1868 г. в усыпальнице, в ауле Тарш. Там же были деревянные башмаки (сандалии), несколько деревянных чашек и лук со стрелами. Авт.