В исследовании «К вопросу о феодальных отношени­ях в истории ингушского народа» проф. Б. В. Скитский, отметив в общих фразах наличие в ингушских обществах рабов, пленников, имевшиеся отдельные случаи продажи членов семьи для ее спасения от голодной смерти и при­ведя цитату из труда Ф. Энгельса о грабительских набе­гах в эпоху военной демократии, сделал вывод:

«Так и в ингушской общественности (? – Ш.Д.) очень рано, путем грабительских войн, усилилась власть ра­бовладельцев» (1).

Таким тезисом автор, по существу, дает понять, что Ингушетия в прошлом прошла и рабовладельческий строй, с чем, конечно, нельзя согласиться.

В недавно опубликованной статье «Рабство и рабовладе­ние в Чечено-Ингушетии. (XV – первая половина XIX века.» Н. П. Гриценко преувеличивает значение рабства в че­ченских и ингушских обществах. Больше того, считает, что, несомненно, рабство «в какой-то мере способствова­ло вызреванию и становлению феодальных отношений в Чечено-Ингушском обществе» (2).

И далее Н. П. Гриценко пишет: «В первой половине XIX века во время Кавказской войны (читай: антиколо­ниальной борьбы горского крестьянства. – Ш. Д.) рабо­торговля не сокращается, а в отдельные периоды даже возрастает. Рабами торговали буквально все – от мелкого работорговца до наибов Шамиля и их родственников» (3).

Оставим явную натяжку и гигантоманию на совести автора, позже к некоторым аспектам этого вопроса мы вернемся.

Обстоятельно описывая отдельные случаи пленения и продажи горцами жителей казачьих станиц или сол­дат и офицеров царской армии, Н. П. Гриценко почему-то совершенно умалчивает о другом явлении.

Хорошо известно, что на протяжении всей Кавказ­ской войны офицеры и генералы царской армии тоже занимались работорговлей, служившей одним из важных источников их дохода, о чем, конечно, в «трудах» цар­ских генералов не упоминалось. Так, например, в 1823 г. части ген. Вельяминова, одного из «гуманных» и ближай­ших помощников Ермолова, учинив жестокий погром, про­дали караногайцам 2000 горцев, захваченных в плен.

А сколько было подобных случаев, когда горцев про­давали оптом и в розницу, – история молчит. Думается, что в первой половине XIX века по всей Чечено-Ингу­шетии не было продано или куплено столько рабов, сколько при поощрении ген. Вельяминова, было прода­но только после одной упомянутой экспедиции (5).

В подтверждение своих мыслей о становлении раб­ства на определенной ступени развития Н. Гриценко единственный раз в статье обращается к трудам осново­положников марксизма-ленинизма, и в частности, к Ф. Энгельсу.

Но делает это весьма оригинально, вырвав из контек­ста и неточно цитируя Ф. Энгельса, а главную заключи­тельную часть его высказываний просто опускает.

Воспроизведем то, что Н. Гриценко намеренно или по каким-то другим причинам опустил. Указав, что «не всякий раб приносит пользу», — Ф. Энгельс заключал: «а для того чтобы рабский труд стал господствующим способом производства целого общества, требуется еще гораздо более значительное повышение уровня произ­водства, торговли, накопления богатств» (6). Н. Гриценко так и не дает ответа на эти основопола­гающие вопросы в рассматриваемую эпоху в условиях Чечено-Ингушетии.

Если автор, в указанной статье не нашел нужным опираться на основоположников марксизма-ленинизма, то для Н. Гриценко вполне приемлемы такие авторите­ты, как великодержавный шовинист, трубадур монар­хизма и идеолог казачьих верхов Г. Ткачев и заурядный офицер А. Зиссерман. Что и говорить, дуэт не из луч­ших. Г. Ткачев олицетворял пресловутый союз казачьей нагайки и царского орла. Это тот самый Георгий Ткачев, который в устных и печатных выступлениях беззас­тенчиво и упорно твердил: «Как известно, Кавказ явля­ется классической страной грабежей и разбоев» (7), всемер­но разжигал национальную рознь и распри среди наро­дов Терской области.

Разоблачая преступную роль ткачевых, С. М. Киров гневно клеймил тех, кто писал о Кавказе, как о «стране абреков и воров» (8). А. Зиссерман – типичный представи­тель дворянско-крепостнического строя, 25 лет сражав­шийся против свободолюбивых горцев, ценивший людей по числу орденов и крепостных рабов, а в свободное вре­мя в собственной вотчине менявший отцов семейства и их дочерей на породистых щенков, продававший людей как скот, выступал в роли «освободителя» рабов на Кав­казе. Г. Ткачев и А. Зиссерман вполне могли судить о социально-экономических процессах, происходивших в среде горского крестьянства.

Кстати, это тот самый Зиссерман, писавший на уров­не лубочных чтив вроде «Битвы русских с кабардинца­ми», позже наводнивший российскую печать «ужасами, творимыми хищниками-разбойниками», т. е. горцами, на Кавказе. Ему же было доверено писать статьи для евро­пейских газет с целью «снести их (горцев. — Ш. Д.) с пьедестала борцов за свободу». Вот выдержка из одной странички его воспоминаний, посвященных великому Кобзарю Тарасу Шевченко: «На ту же тему о гибнувших рыцарях, отстаивающих свою свободу, случалось мне чи­тать ходившие по рукам малороссийские стихи Шевченки. Конечно, мечтателям-поэтам, да еще в условиях, в каких находился Шевченко, простительно увлекаться вообще, а «свободой» в особенности; но все-таки странно звучали эти малороссийские скорби о горькой доле чер­кесов» (9). Высокое начальство не ошиблось; оно знало, кому доверять и оружие, и перо; Зиссерман «отлично выпол­нил» задание сановников империи Романовых, заработав высокую награду на этом поприще. Крепостнику-рабо­владельцу Зиссерману трудно было понять поэта-борца, выкупленного из крепостной неволи у тех же зиссерманов. Разве мог он понять Т. Шевченко, автора проникну­тых революционным духом поэм, в их числе и поэмы «Кавказ», обличавшего самодержавие, ярого противника крепостного строя?

Отдельные исследователи истории горцев нередко об­ращаются к источникам, авторами которых были офице­ры и генералы царской армии, служившие на Кавказе.

Верой и правдой служа своему классу, большинство их видело в горцах только своих противников — «разбой­ников», а рабское бесправие, именуемое крепостным пра­вом, считали нормальным явлением.

Лощенные вояки, не нюхавшие ни порохового дыма, ни запаха пролитой крови, живописали в возвышенных монологах, призанятых из ходячих батальных повестей.

НП – наблюдательный пункт этих офицеров и гене­ралов, организовывавших и следивших за разгромом без­защитных аулов, был для них лучшим местом для объек­тивного изучения жизни и быта горцев. Представители военной касты, видевшие жизнь местных народов сквозь пороховой дым, уже по одному этому писали односто­ронне, имели только случайные, поверхностные наблю­дения и описания, и их описания не представляют цен­ности, как документы, лишенные объективности.

Между тем ура-патриотические «труды» некоторых царских генералов и офицеров и отдельных историков стали справочниками — настольными книгами.

Ведь убежденные монархисты: генералы Дубровин, Фадеев, Потто, офицер Зиссерман и им подобные, выпол­няли официальный заказ своего класса, отдела истории военного министерства, их цель: прославлять и утверж­дать незыблемость пресловутой триединой формулы: «са­модержавие, православие и народность», – причем, как указывал В. И. Ленин, «под последней имеется в виду только великорусская» (10).

Прогрессивные деятели России еще в прошлом веке, в трудный, подцензурный период, подвергали их осно­вательной критике.

Так, «Северный вестник», в 1886 г., критикуя об­ширный «труд» В. Потто и вопрошая, что полезного в его книгах, писала; что «точнее было бы назвать их па­норамой кавказских генералов… кому и для какой цели может понадобиться подобная панорама – остается совершенно непонятным…» (11).

Лев Николаевич Толстой возмущался беззастенчи­вым искажением истории в книгах казенных истори­ков. «…Я бы сжег и казнил авторов», – с гневом гово­рил он о подобных писаках (12).

В той же статье Н. Гриценко резко критикует X. Оптаева и Дз. Гатуева за их высказывания по вопросу о феода­лизме, и феодалах в Чечне, в частности X. Ошаева за его мнение о том, что «первые представители чеченской феодальной знати по происхождению не чеченцы… феодалов у чеченцев вообще не было». Н. Гриценко причисляет Дз. Гатуева и X. Ошаева к тем, кто «косвенно или прямо помогал классовому врагу» (13).

Однако Н. Гриценко не обратил внимания на выска­зывание такого исследователя, как А. Генко. Без тени сомнения, в те же годы, А. Генко писал: «Ингуши, по­добно большинству чеченцев, почти не знали фиксиро­ванных подразделений (в своей среде) на привелигированных и бесправных» (14).

Во-первых, советские историки давно установили, что народы Северного Кавказа и в середине XIX века нахо­дились на различных ступенях социально-экономиче­ского развития (15), причем эти различия сохранялись у отдельных народов еще долгое время.

Во-вторых, высказывания Дз. Гатуева и X. Ошаева не противоречили мнению крупнейших деятелей КПСС, учеников и соратников В. И. Ленина. Отмечая неодинаковый уровень социально-экономического развития гор­цев, Г. К. Орджоникидзе указывал, что кабардинцы «…единственный из народов Терской области, если не считать осетин, который имеет крупных помещиков, дворян и князей…» (16).

Вряд ли проф. Гриценко будет спорить с тем, что С. М. Киров хорошо знал историю и социально-экономи­ческие отношения среди народов Терека.

В период разгара острых классовых битв, в грозовом 1918 г., «Правда» опубликовала статью: «На берегах Те­река (к событиям на Кавказе)», ее автором был Сергей Миронович Киров. «Необходимо отметить, что лозунги социализма встречают у некоторых горских племен весьма благоприятную почву. Дело в том,- писал Киров,- что, например, чеченцы и ингуши во всей своей истории не знали, что такое сословие, и только в самые последние десятилетия они познакомились со своей буржуазией. Поэтому идея равенства среди них прививается очень лег­ко» (17).

Первый марксист Чечни Асланбек Шерипов со страст­ной убежденностью утверждал: «У нас есть враги наро­да, но у нас никогда не было беков и князей, мы не дели­лись на сословия, у нас никогда не было крепостного права». Подобные утверждения А. Шерипов высказывал не единожды (18).

X съезд РКП(б), проходивший при участии и под руководством В. И. Ленина, отметил многоукладность и констатировал, что к моменту Октябрьской революции народы России, в том числе и горцы Северного Кавказа, находились на различных уровнях социально-экономи­ческого развития (19).

Недавно Ф. В. Тотоев писал, как еще в самом начале XIX века царизм осуществлял свои политические цели в Чечне, используя иноплеменных феодалов – «владель­цев»20.

Несколько слов о попавших в опалу у Н. Гриценко.

X. Д. Ошаев – член КПСС с 1927 г., старейший писатель Чечено-Ингушетии, много сил и энергии вло­живший в дело развития родной письменности и лите­ратуры, активный участник советского строительства в Чечне.

Дзахо (Константин) Гатуев (1892-1938) – участник Московского вооруженного восстания 1917 г. и установ­ления Советской власти на Тереке, ученик и соратник С. М. Кирова, дружба с которым оказала большое влия­ние на его рост как публициста. Осетин по национально­сти, Дзахо Гатуев писал на русском языке и не расставал­ся до конца жизни с тематикой и образами из жизни чеченцев и ингушей. Последнее обстоятельство удивляло и радовало Максима Горького. Жизнь Дз.К. Гатуева не­обоснованно оклеветанного, трагически оборвалась в рас­цвете сил.

И вот в наши дни Н. Гриценко зачислил Дзахо Гату­ева и Халида Ошаева в ряды тех, кто «косвенно или пря­мо помогал классовому врагу» (21).

Подобные критические приемы вряд ли можно отне­сти к таким, которые способствуют достижению истины как главной цели всякой дискуссии, научного спора, не говоря уже о том, что выдвинутые автором аргументы при ближайшем рассмотрении оказываются несостоя­тельными.

Из сказанного напрашивается вывод, что Н. П. Гри­ценко, говоря его же словами, вольно или невольно, за­малчивая уровень развития производительных сил чече­но-ингушских обществ в рассматриваемую эпоху, стал на путь ревизии решений X съезда партии, высказыва­ний С. М. Кирова, Г. К. Орджоникидзе.

Еще свежи в памяти народа времена приклеивания незаслуженных ярлыков, наподобие «враг народа» и т. п. и, вольно или невольно, Н. П. Гриценко тяготеет к пери­оду, когда «в исторической науке сложилось такое положение, когда целые периоды истории партии и страны, всеобщей истории не получили плодотворной научной раз­работки (22).

Статья Н. П. Гриценко носит какой-то своеобразный полемический характер, подменяющий научные выводы необоснованными доводами; ставить же Дз. Гатуева и X. Ошаева в один ряд с дворянско-монархическими и бур­жуазными историками, с классовыми врагами, по мень­шей мере, несерьезно. В критике, построенной на субъек­тивном толковании, вообще нет смысла для научного исследования.

Но, вот что удивительно, Н. П. Гриценко в той же статье сам пишет, что к владетельным и аристократи­ческим фамилиям в Чечне относились: «…пришлые ра­бовладельцы и феодалы – Бековичи-Черкасские из Кабарды, Турловы – из Кавказской Аварии (а есть еще и другая Авария? – Ш. Д.), Айдамировы и другие – из ку­мыкской земли» (23).

Автор сам, в наше время, спустя полстолетия, повто­ряет здесь, не больше и не меньше, чем то, что писал X. Ошаев в 20-х гг. и за что подвергся резкой критике со стороны Н. Гриценко. Вызывает недоумение и дру­гое: кто и как рецензирует научные труды Н. Гриценко, кто их редактирует?

Но вернемся к вопросу о рабстве. Как и у других горцев, рабство имело место в Чечне и Ингушетии. Н. Гриценко, как и Б. Скитский, приведя частные случаи купли, продажи, дарения и вообще рабовладения в Чече­но-Ингушских обществах, уходит от рассмотрения глав­ного вопроса о значении рабского труда в социально-эко­номических отношениях в исследуемый период.

Никто не отрицал и не отрицает существования до­машнего, патриархального рабства в прошлой истории Чечни и Ингушетии, бытовавшего здесь как уклад, не принявшего значительных размеров. Об этом писали и буржуазные историки. К слову сказать, не зиссерманы, фрейтаги, кармалины, ткачевы – офицеры и генералы царской армии, проводники колониальной политики, пред­ставляли русскую отечественную науку.

«Русские исследователи горских народов Кавказа со­вершенно себе не представляли, — подчеркивал совет­ский историк, этнограф М. О. Косвен, – что эти народы не стоят на одинаковом уровне развития, а находятся на различных его ступенях» (24).

Вопрос о рабстве в чеченских и ингушских обществах достаточно глубоко освещен в трудах советских истори­ков Б. Далгата (25), А. Генко (26), Е. И. Кругшова (27) и др. Обстоятельно исследовал эту тему еще до Н. П. Гриценко Ф. В. Тотоев (28).

Н. Гриценко так и не отвечает, как уже указыва­лось, на главный вопрос – какую роль в социально-эко­номической жизни играли рабы в рассматриваемое вре­мя в чечено-ингушских обществах?

Известно, что К. Маркс выделил из всех обществен­ных отношений производственные отношения, как ос­новные и первоначальные, определяющие все остальные отношения. Смена общественных формаций осуществ­ляется в результате действия объективного экономиче­ского закона обязательного соответствия производствен­ных отношений характеру производительных сил.

Какую роль играл рабский труд в производственных отношениях, в социально-экономической жизни Чечни и Ингушетии в XVIII – первой половине XIX века? Вот главный, на наш взгляд, вопрос, требующий ответа.

Патриархальный характер рабства в чечено-ингуш­ских обществах у советских историков не вызывает со­мнения; оно не достигло здесь такого развития, чтобы стать основой производства.

«Рабство в ингушском обществе не имело большого социально-экономического значения. Рабы здесь не яв­лялись основной рабочей силой,- пишет Крупнов, – да и применялась она ограниченно. На рабов смотрели, как на младших членов семьи. Это было подлинное патриар­хальное рабство» (29).

По исследованию Е. И. Крупнова, ингушские мате­риалы свидетельствуют о том, что иногда такие домаш­ние рабы (лай), если они не выкупались, постепенно становились членами владеющей ими родовой организа­ции, хотя и с ограниченными правами, «уже самим сво­им существованием, – отмечает он, – они увеличивали численность рода» (30).

Накануне крестьянской реформы основными владете­лями «холопов» (по официальной терминологии) в ингуш­ских обществах были офицеры царской армии и старши­ны. Так, подполковник Гайрбек Мальсагов имел 4 холо­пов, майор Хунк Мальсагов – 2, корнет Хоутиев – 2, старшина Эльберд Мальсагов – 3, Гани Алиев – 2 и т. д. Причем большинство холопов женского пола; у того же Г. Мальсагова из 4 холопов трое были женщины; розысками похи­щенной холопки Хадым, принадлежавшей Хунку Мальсагову, занимались чиновники Владикавказского военного округа. (31).

Несомненно, женщины-холопки, главным образом выполняли функции домашней прислуги, а мужчины -дворовых слуг или ремесленников.

Е. Крупнов отмечает и ограниченные размеры рабо­торговли, указывая, что «никаких серьезных данных о работорговле у ингушей… не имеем», и больше того, по его же исследованию «у ингушей раб нередко прини­мался в члены семьи» (32).

Вспомним, что писал Ф. Энгельс о рабстве на Востоке. «Иное дело рабство – как, например, на Востоке, – пи­сал Ф. Энгельс, – здесь оно образует основу производ­ства не прямо, а косвенно в качестве составной части семьи, переходя в нее незаметным образом…» (33).

В вопросах рабовладения в ингушской среде мысли Н. Гриценко вполне созвучны с приведенным выше вы­сказыванием Б. Скитского. Не расходятся они и в вопро­сах «грабительских войн» и усиления за счет грабежей власти рабовладельцев.

Но и Скитский, и Гриценко, на наш взгляд, со своей интерпретацией расходятся с положениями и выводами Ф. Энгельса, который указывал, что «вообще возникнове­ние частной собственности в истории не является резуль­татом грабежа и насилия». И далее: «Насильственная соб­ственность» оказывается и в этом случае просто громкой фразой, – отмечает Энгельс, – которая должна прикрыть непонимание действительного хода вещей… У Маркса процесс объяснен чисто экономическими причинами… при чем ни разу не было необходимости к ссылке на гра­беж, насилие, государство или какое-либо политическое вмешательство.

Исследователь истории Ингушетии А. Генко считал, что «рабство, имевшее здесь весьма ограниченное рас­пространение, возникло по праву войны» (34).

Б. Далгат, один из скрупулезных исследователей сво­его времени и знаток быта, обычного права и истории чеченцев и ингушей, не раз сам посещавший многие уголки Ингушетии, вполне обоснованно писал: «Из сре­ды самих ингушей вовсе не было рабов. Родственники жестоко мстили за продажу в рабство их детей» (35). Отме­тим, что в соседней Осетии, занимаясь пленнопродавством, как отмечал Вахушти Багратиони, тоже не продавали своих соплеменников (36).

Отношение к рабству и свободе трудовых масс Ингу­шетии характеризовал в популярной форме и проф. Н. Ф. Яковлев, не раз совершавший научные экспеди­ции в разные районы горного края.

«В ингушах глубоко укоренился взгляд,- отмечал Яковлев,- что другой, такой же, как и он, ингуш не может насильственно навязать ему ничего, что стеснило бы его свободу, тем более, причинило ему ущерб» (37). Б. Далгат прямо указал, что в среде самих ингушей вов­се не было рабов (38).

Глубокое аргументированное исследование Е. И. Крупнова по вопросу рабовладения в Ингушетии дополнил в своем исследовании кандидат исторических наук Ф. В. То­тоев, осветив тему рабства в Чечне.

«Рабство в Чечне было рассчитано на удовлетворение потребностей индивидуальной семьи господина. Эксплу­атация рабского труда происходила в Чечне при господ­стве натурального хозяйства – пишет Ф. Тотоев. – Раб­ство носило патриархальный характер, но не идилличе­ский» (39 )

Ф. Тотоев, на наш взгляд, вполне обоснованно делает вывод о том, что «использование рабского труда в сель­ском хозяйстве Чечни носило ограниченный характер. Раб никогда не играл в Чечне роль основной рабочей силы. Для XVIII – первой половины XIX века рабство -показатель отсталости общественного развития Чечни» ( 40).

Н. Гриценко, конечно, знаком с трудами Е. Крупнова и Ф. Тотоева, но, делая противоположные выводы, не опровергает их доводы и заключения.

Кстати, Н. Гриценко нашел у последнего и неточно­сти. В период крестьянской реформы на Северном Кавка­зе, по данным Н. Гриценко, в Чечено-Ингушетии осво­бождено от рабства 334 чел., в т. ч. 60 детей (41).

Здесь необходимо внести некоторые уточнения. Дети освобождались без выкупных платежей и поэтому не включались в статистику освобожденных; таким обра­зом, по данным Гриценко, освобождено 274 раба.

Ф. Тотоев приводит две цифры – 277 и 294, хотя не­большое расхождение и не имеет принципиального зна­чения; для объективности внесения точности отметим, что вторая цифра, приведенная Ф. Тотоевым, соответ­ствует официальным данным, а именно: всего в Чечено-Ингушетии было освобождено 294 раба, в т. ч. по Ин­гушетии — 35 рабов (42).

Главное не в разночтении цифр, а в другом – в выво­де Ф. Тотоева, в корне расходящемся с мнением Н. Гри­ценко.

Приведем небольшую таблицу, дающую более нагляд­ную картину.

  Численность населения Всего освобож­дено рабов в % к численно­сти населения
В Чечне 131 443 259 0,19
В Ингушетии 29 914 35 0,12
Всего: 161 357 294

Из таблицы видно, что число освобожденных рабов составляло менее 0,2 % населения Чечено-Ингушетии. Ясно, что такое ничтожное количество рабов не могло, по существу, оказать никакого заметного влияния ни на экономику, ни на социально-экономические отношения в чечено-ингушских обществах.

У нас нет оснований думать, что эти цифры при­уменьшены. Освобождение крепостных и рабов прово­дилось с соблюдением прав владельческого класса, и за каждого освобожденного раба или зависимого крестья­нина его владелец получал немалую мзду.

Таким образом, на наш взгляд, вывод Н. Гриценко, что рабство в какой-то мере способствовало вызреванию и становлению феодальных отношений в чечено-ингуш­ском обществе, построенное на зыбком фундаменте, не выдерживает никакой критики.

Е. И. Крупнов был, несомненно, прав, когда утверж­дал, что «степень развития ингушского хозяйства и об­щественных отношений не стимулировала рабства и зна­чительного применения рабского труда в хозяйстве» (43).

Основным источником рабства были плен или по­купка пленных; владелец мог их дарить и продавать; их мог иметь всякий.

Проф. Леонтович прямо указывал: «Немногочислен­ный класс личных рабов – в Чечне – происходит от во­еннопленных » (44).

Следует отметить, что Н. П. Гриценко упускает из виду еще одно важное положение: пленник – не раб, он мог получить свободу путем выкупа родственниками, что чаще и случалось.

В источниках нет четкого, ясного определения тер­мина «раб». Существование специального термина для обозначения пленника уже само по себе говорит о том, что пленник не раб; этот термин нередко употребляется и в отношении зависимого крестьянина.

Бесправное, приниженное общественное положение рабов отражено в адатно-правовых нормах горцев.

Пленников-рабов захватывали главным образом, что­бы получить выкуп от их родственников, и это служило обогащению владельца, рабство было одним из источни­ков, способствовавших имущественному неравенству.

Грабеж, как и походы в соседние районы, связанные с перерождением общинного строя, захват пленников, были одними из источников дохода и накопления бо­гатств в руках отдельных лиц и способствовали их выде­лению из общей массы крестьянства.

«Грабеж стал целью. Если предводителю дружины нечего было делать поблизости,- указывал Ф. Энгельс,-он направлялся со своими людьми к другим народам, у которых происходила война, и можно было рассчиты­вать на добычу…» (45).

Подобное явление имело место и в чечено-ингуш­ских обществах.

Стремление социальной верхушки обеспечить возмож­ность эксплуатации в форме дани, собираемой в повто­ряющихся набегах, известны уже по «полюдью» Киев­ского княжества эпохи Олега и Игоря.

Сбор дани был одной из архаических форм эксплуа­тации, которая существовала в истории у всех племен с развитым военно-демократическим устройством.

Превращение дани в феодальную ренту влекло за собой превращение свободного общинника в феодально-зависимого крестьянина.

Дружины чеченцев и ингушей во главе с бяччи не раз участвовали в походах на стороне грузинских феода­лов, совершали набеги за Терек на владения кабардин­ских князей, ногайских султанов, угоняя табуны коней и скот. У вайнахов до недавнего времени бытовали пес­ни, воспевавшие набеги на тарковских шамхалов и ка­бардинских князей(46).Отряды ингушских дружин не раз участвовали в междоусобной борьбе феодалов Грузии. Историк XVIII в. Вахушти Багратиони, неоднократно упоминая о бедстви­ях, которые переносили Кахети и Картли от набегов и грабежей аварских и лезгинских феодалов, реже – овсов, почти ничего не пишет о набегах кистов, дзурдзуков и глигвов на Грузию (Кисты, дзурдзуки, глигвы – грузинские наименова­ния чечено-ингушских племен).

Одновременно В. Багратиони приводит примеры яв­ления обратного порядка. Так, по его свидетельству, царь Свидомон «скупал овсов, черкезов и отсылал их шаху персидскому » (47)

Дружины ингушей и осетин, проживавших на бере­гах верхнего течения Терека, по Дарьяльскому ущелью, превратили в промысел грабеж на Военно-Грузинской дороге. «Тагаурцы с джейраховцами (осетины и ингуши. -III. Д.) делили деньги и другие достояния, отнимаемые у купцов на Военно-Грузинской дороге»(48).

Исследователи отмечали и способ дележа награблен­ного. Так, добыча на той же Военно-Грузинской дороге среди участников набега ингушской дружины делилась поровну, тогда как в осетинских ее львиная доля доста­валась тагаурским алдарам (49)

.«Если за пленника удавалось взять выкуп – «йоал» -он делился поровну между участниками набега», – отме­чают Р. Л. Харадзе и А. И. Робакидзе, имея в виду ин­гушские дружины(50).

Безусловно, захват пленных, их продажа или полу­чаемый за них выкуп, угон скота, дележ награбленного вели к имущественному неравенству, сосредоточению богатства в руках отдельных лиц, главным образом, ру­ководителей дружин – бяччи и старшин.

И все же взимание дани в чечено-ингушских обще­ствах не было регулярным явлением, дань ведь была ре­зультатом соотношения сил: из силы рождалось «право» на дань, на власть над «подданными».

В XVIII-XIX века прибегать к грабежам горцев вы­нуждало, прежде всего, отсутствие средств к существо­ванию, и не от хорошей жизни иные из них вынуждены были продавать детей или других членов семьи для их спасения от неминуемой голодной смерти.

Даже «проконсул Кавказа», ген. А. П. Ермолов, в одной из своих верноподданнических записок импера­тору Александру I в первой четверти XIX века сообщал, что доведенные до крайней нищеты и голода местные крестьяне вынуждены продавать своих детей(51).

«Серьезный труд по хозяйству был почти невозмо­жен для горца и, потому,- писал П. Гаврилов,- горцы вынуждены были отыскивать средства к жизни в воен­ной добыче» (52).

Буржуазный историк А. П. Берже вынужден был признать, что «карабулаки так стеснены казачьими ста­ницами, что единственным средством их существования остается лишь разбой»(53).

Выделению эксплуататорской верхушки, сосредото­чению богатства в руках отдельных лиц способствовала дань. Л. И. Лавров одним из первых среди советских кавказоведов, указал, что там где частная собственность на землю не успела сложиться, «присвоение прибавоч­ного продукта облекалось в форму дани» (54).

Имело место взимание дани в ингушских обществах. Так, таргимхоевцы за проход или проезд по дороге, про­легавшей в верховьях Ассы, взимали у путника дань порохом на один заряд, или пулей, однако, такое явле­ние здесь не достигло широкого распространения и, ско­рее носило символический характер (55). К тому же, пере­вальная дорога по верховьям Ассы была труднопроходи­мой и ею пользовались в редких случаях.

В Кистинии (Мецхальское общество) Котиевы реши­ли установить дань за проход и проезд в лес, чему реши­тельно воспрепятствовали их соседи Цицкиевы. Спор: платить или не платить такую дань – закончился крова­вой драмой, в которой почти полностью была истреблена взрослая мужская часть обеих фамилий (56).

Противодействие свободных общинников попыткам установить дань не имело успеха и в других ингушских обществах. Не случайно поэтому дань, в отличие от дру­гих народов Северного Кавказа, не нашла отражения в обычном праве ингушей и чеченцев.

Адаты, бытовавшие у народов Дагестана, Кабарды, Осетии прямо зафиксировали дань и зависимость под­властных, а также другие привилегии феодалов. В тру­дах X. М. Хашаева, Р. Магомедова и Г. Д. Даниялова убедительно показана роль дани в социально-экономических отношениях Дагестана (57).

Часть ингушских обществ, главным образом, высе­лившиеся на плоскостные земли, периодически выпла­чивала дань кабардинским феодалам.

В источниках упоминается, что каждый двор здесь должен был платить «кусок железа на косу или одну овцу» (58). Подобные факты имели место и у их западных соседей.

Проф. Кокиев отмечал, что кабардинские князья «взимали у осетин дань за пропуск на равнину… неред­ко не довольствуясь, так сказать, установленным тамо­женным сбором, и нападали на аулы..(59)»

Выселившиеся на плоскость, в пограничные районы Казбека, ингуши считали поборы кабардинских феода­лов платой за использование ими земель, на которые распространялась власть кабардинских князей. Несмот­ря на то, что Ингушетия еще в 1770 г. добровольно при­няла подданство России, от дани кабардинским феода­лам ингушские общества, после многолетней и упорной борьбы, освободились только в 1791 г. (факт, повторно закрепленный актом 1810 г. при помощи русских влас­тей) (60).

Эпизодические набеги на соседей, плата за службу у феодалов Грузии и грабежи, способствовавшие выделе­нию имущей верхушки в ингушских обществах, не при­вели к становлению новой, феодальной формации.

Уместно вспомнить здесь важный вывод Ф. Энгельса: «Вообще возникновение частной собственности в исто­рии отнюдь не является результатом грабежа и наси­лия» (61). Таким образом, вывод Б. В, Скитского о феодальном строе в ингушских обществах, возникшего путем грабе­жей, на наш взгляд, не состоятелен.

В исследовании «К вопросу о феодальных отношениях в истории ингушского народа» Б. Скитский причисляет должность, звание «старшины» к «высшему дворянскому сословию чеченцев» (62). Очевидно, стремясь подчеркнуть важность подобного своего открытия в кавказоведческой науке, в тексте автор такой вывод выделил крупным, жир­ным шрифтом. Позже тот же тезис подхватил и по своему развил С. Ц. Умаров (63).

Возвести старшин: родовых, тейповых, старейшин общинных или сельских – в дворянское сословие или в феодалы решился только Б. Скитский, и спорить с такой несуразностью, по меньшей мере, несерьезно. В данном случае Б. Скитский и следующий за ним С. Умаров руко­водствуются в этом вопросе понятиями царских воена­чальников и администраторов, впервые попавших на Се­верный Кавказ.

Очутившись в малознакомом им крае, они и представить себе не могли, чтобы во главе села («кабак») не стояло привилегированное лицо.

Им, представителям дворянства, выросшим в крепо­стническом государстве, виделись в лице старейшин и старшин владельцы аула, деревни, хутора, а значит, и собственники земли; им было в диковинку представить населенный пункт без владельца с подвластными крепост­ными крестьянами.

Подобные факты из горской жизни никак не укла­дывались в понятия первых царских администраторов на Северном Кавказе,

По мнению высшего царского общества того време­ни, существовали только две ступени – господа и рабы, а отсюда – народ и земля для господ. Вот почему вместе с реальными владельцами, местными феодалами на Кав­казе, в их разряд попадали, в глазах пришельцев, стар­шины и старейшины аулов, поселков, фамильные и даже кубовые; ими ставился знак равенства между реальны­ми и мнимыми владельцами «землиц», «кабаков», упо­минаемых в русских источниках – статейных списках царских послов (64).

Подобное случалось. Так, «английские юристы в Ин­дии,- как отмечал Энгельс,- тщетно бились над вопро­сом: «Кто здесь земельный собственник?» (65).

Представители царской власти на Северном Кавка­зе, в XVIII – начале XIX века имели дело в Чечне, Ин­гушетии, Осетии со старшинской верхушкой. Власти ре­зонно учитывали их влияние на местное население и ориентировались на эту «знать».

Комендант Кизлярской крепости в донесении 1732 г. писал, что в каждой горской деревне по несколько стар­шин, и тут же внес их в «реестр горским владельцам» (66)

Спустя более тридцати лет другой кизлярский ко­мендант (1766) тоже пишет о «старшинах» и «вла­дельцах».

Когда правительственные агенты на Кавказе изъяс­нялись перед высшей властью, они социальное положе­ние старшин приравнивали к дворянам (67).

Вот почему русская военная администрация на Кав­казе, которой постоянно приходилось иметь с ними дело, добавляла к термину «старейшина», «старшина» – «вла­делец», иначе говоря, старшин выдавали за тех, кем они фактически не были.

Следует заметить, что местные власти на Северном Кавказе при сношениях с населением находились бук­вально во власти переводчиков; при этом нередко один из переводчиков переводил с русского на «татарский» (кумыкский), а другой – уже с кумыкского на чеченский, ингушский, осетинский и т. д., так что путаницы хватало.

В далеком прошлом, по свидетельству А. Тутаева, «общество Галг1айче выбирало из своей среды старей­шин, отличавшихся по уму и рассудительности» (68).

М. М. Ковалевский одним из первых дал довольно вер­ное определение институту сельских, аульных старшин.

Те из старшин, «население которых состоит из род­ственников,- писал Ковалевский, – имеют своим стар­шиною не выборное лицо, а старейшего но летам. В аулах же, заселенных несколькими фамилиями, обычно встре­чалось столько старшин, сколько было самих фамилий»(69).

В XIX веке социальная категория старшин формиро­валась из сельской верхушки. С. Броневский (в начале XIX века) отмечает, что в ингушских обществах стар­шин выбирали из богатых родов; они же чаще исправля­ют жреческие обязанности (70).

К старейшинам ингушской общины вполне относит­ся то, что говорит М. Ковалевский о роли старейшин у кавказских горцев.

«Нельзя связывать с понятием родовых старшин пред­ставления ни об избирательной, ни о наследственной должностях», – писал Ковалевский (71).

По словам М. Ковалевского, «старейшинами в роде считались те, кто своим возрастом, своею доблестью и смелыми набегами, своей мудростью и справедливостью снискал себе доверие родственников. Их первенствую­щее значение выступало особенно наглядно на тех родо­вых сходах, на которых разбирались случаи столкнове­ния между отдельными родами» (72).

Старшины особыми привилегиями не пользовались, перед обычным правом чеченцев и ингушей они были равны с общинниками. Обычное право в одинаковой сте­пени защищало и рядового общинника, и представителя сельской верхушки.

Старшинская верхушка, на наш взгляд, была не про­дуктом разложения феодального строя, а скорее, про­дуктом разложения дофеодальной формации.

Что это так, подтверждает ингушский адат, зафикси­рованный в XIX веке, который знает только две социальные категории – свободный общинник и раб. Право­вое равенство основной массы ее членов было одной из характерных черт социального строя ингушских общин в рассматриваемую эпоху.

Однако это вовсе не означает, что в ингушских обще­ствах царил социальный мир и идеальное народоправство. Конечно, нет. Рост имущественной дифференциации, возвышение одних фамилий над другими, ряд других фак­торов способствовали скоплению богатств в отдельных ру­ках, и прежде всего, несомненно, в руках старшинской верхушки, и, как следствие, вели к обострению борьбы между богатыми и бедными, между верхушкой и рядовы­ми общинниками. К этой теме мы еще вернемся.

Но, несомненно и другое – сельские старшины, ста­рейшины вяров (патронимии), фамилий не являлись фе­одалами, как это тщились доказать Б. Скитский, а за ним и С. Умаров.

Как уже упоминалось, проф. Б. Скитский возвел в феодалы не только офицера Мамилова, уроженца Кистинии, но и целое общество в горной Ингушетии -Г1алг1айче (ГIалгIайче – галгаевцы, общество в верховьях Ассы, гIалгIай – самоназвание ингушей), определив последнее как «феодальное гнез­до» галгаев (73), т. е. не больше и не меньше целое племя стало феодальным.

Установив наличие типичного феодала в Кистинии, определив одно из центральных обществ горной Ингу­шетии как феодальное, Б. Скитский, по принятой им логике, пришел к выводу, что «все горские народы, в том числе ингушский, проходили стадию феодализма, в равной мере его развития соответственно различию их исторических судеб» (74).

Н. П. Гриценко уже в одной из первых монографий согласен с выводом Скитского и пишет: «Мы вполне со­лидаризуемся и попытаемся подтвердить это новыми фактами» (75).

В другом месте Н. Гриценко отмечает, что «социаль­но-экономическое развитие Чечено-Ингушетии ничем не отличалось от тех, которые существовали у соседних народов Дагестана, Осетии и Кабарды» (76).

Выступая на научно-теоретической конференции, посвященной обсуждению «Очерков истории Чечено-Ин­гушской АССР», Н. П. Гриценко, являющийся одним из авторов ряда разделов этих очерков, утверждал, что в Чечено-Ингушетии «зарождались и укреплялись феодаль­ные отношения. Здесь были феодалы и феодально-зави­симые люди…» «.

О том, что у Н. Гриценко нет никакого сомнения в существовании феодальной формации у чеченцев и ин­гушей говорит одна из его последних работ. Рассматри­вая проблему социально-экономических отношений у че­ченцев и ингушей и считая несомненным существова­ние у последних феодального уклада, автор подчеркивает, что «сейчас уже не ставится вопрос о существовании в далеком прошлом феодальных отношений в Чечено-Ин­гушетии, а рассматривается более сложная проблема -когда начали зарождаться эти отношения…» и считает необходимым в поисках ответа на такой вопрос обра­титься к эпохе, предшествовавшей татаро-монгольскому нашествию на Кавказ» (78).

Кандидат исторических наук С. Ц. Умаров полагает, что «вайнахи, как и все другие народы Северного Кавка­за, прошли стадию феодализма, хотя несколько в своеоб­разной форме» (79).

Как и Б. В. Скитский, Н. П. Гриценко и С. Ц. Ума­ров свои выводы о существовании феодальной форма­ции в истории ингушей и чеченцев, в основном, строят на бытовании патриархального рабства, наличии «фео­далов» типа уже упоминавшегося Мамилова, наделении в пореформенный период землей части служилого офи­церства царскими властями, наличии в горной Чечено-Ингушетии башен — «феодальных» замков, а также фак­тах и примерах, не относящихся к исследуемому региону и бесконечных употреблениях терминов: «феодализирующаяся верхушка», «феодализирующаяся знать», «феодализирующееся общество», заменяющие обоснованные аргументы.

Характерно, что Б. В. Скитский, а за ним Н. П. Гри­ценко и С. Ц. Умаров, подвергая критике высказывания царских офицеров, генералов и чиновников, представи­телей официальной дворянско-монархической историо­графии, однако, забывают, как указывалось, что не они и им подобные авторы «поп-истории», по образному определению Олжаса Сулейменова (80), представляли рус­скую, отечественную науку. В противовес укажем хотя бы таких исследователей рассматриваемой эпохи, как академик И. А. Гюльденштедт, С. М. Броневский, М. М. Ковалевский; труды последнего высоко ценил Ф. Энгельс. Больше того, Н. Гриценко и С. Умаров за­малчивают и игнорируют труды целого ряда известных советских историков, не опровергают их противоположные суждения и обоснованные выводы по исследуемой теме.

По выводам Б. В. Скитского, Н. П. Гриценко и С. Ц. Умарова, на наш взгляд, следует, прежде всего, еще раз под­черкнуть, что народы Северного Кавказа XVIII – первой половины XIX века находились на разных уровнях соци­ально-экономического развития, и следовательно, утвер­ждение — «как и все народы» неправомерно, ошибочно. О том, что горцы находились на разных ступенях обще­ственного развития, было известно историкам буржуаз­ной эпохи. «…Процесс феодализации у разных народно­стей Кавказа достиг разных ступеней развития, – писал М. Ковалевский. – Всего слабее развиты отдельные элементы феодального строя у осетин и чеченцев…» (81). Среди ряда выводов, сделанных советскими историками по за­тронутому вопросу, достаточно обратиться к исследовани­ям А. Фадеева и А. И. Робакидзе. А.Фадеев убедительно доказал, что «для Кавказа всегда была характерна край­няя неравномерность социально-экономического раз­вития» (82).

«Народы Кавказа ко времени их присоединения к России,- пишет А. И. Робакидзе,- находились на раз­личных ступенях общественно-экономического и поли­тического развития» (83).

Больше того, академик Е. М. Жуков в своем выступ­лении на научной сессии по вопросу «Итоги и задачи изучения генезиса феодализма у народов СССР» указы­вал, что одним из самых важных вопросов, который дол­жен привлечь внимание историков, «является проблема неравномерности социально-экономического развития на всех этапах всемирно-исторического процесса» (84).

В своих выводах А. Фадеев, А. Робакидзе и Е. Жу­ков руководствуются трудами основоположников марк­сизма-ленинизма.

К. Маркс писал, что кто пожелал бы подвести под одни и те же законы развитие обществ разных стран и поколений – «…тот, очевидно, не дал бы ничего, кроме самых банальных общих мест» (85).

Крайнюю неравномерность социально-экономического развития народов России, как указывалось еще в 1921 г., констатировал съезд РКП(б).

После победы Октябрьской революции, в силу не равномерности социально-экономического развития ряда народов, на местах в политической области были допущены управления, как промежуточные звенья, кре­стьянские советы, родоплеменные и даже родовые со­веты (8б).

Разрешено было так же функционирование шариат­ских судов, которые просуществовали до середины два­дцатых годов.

Сказанное убедительно характеризует учет Совет­ским государством своеобразия местных, конкретных условий в начальный период строительства новых орга­нов управления в ряде районов страны.

Б. В. Скитский, Н. П. Гриценко и С. Ц. Умаров, многократно употребляя в различных формах термин «феодализирующаяся», на наш взгляд, не правы в стрем­лении доказать таким путем наличие феодальных отно­шений в чечено-ингушских обществах. Как известно, началом феодальных отношений считается период, ког­да основной закон феодализма подчиняет себе основную массу населения, а не отдельные частные случаи; о фео­дализме можно говорить только тогда, когда оформились основные институты, характерные для этой формации.

Авторы не исследуют социально-экономические от­ношения, не показали и не доказали наличие монополь­ной собственности господствующего класса на средства производства, не учитывают, что смена общественных формаций происходит в результате действия объектив­ного экономического закона обязательного соответствия производственных отношений характеру производитель­ных сил.

«…Не бывает никакого производства без производ­ственных отношений». Наоборот, в общественном про­изводстве,— как указывал Маркс,— «люди вступают в оп­ределенные, необходимые, от их воли не зависящие от­ношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их мате­риальных производительных сил» (87).

Вместо изучения и показа реальных социально-эко­номических отношений в чечено-ингушских обществах, выявления тенденций их развития во всем многообра­зии, памятуя, что любая формация представляет собой социальное целое, единство базиса и надстройки, Б. Скит­ский, Н. Гриценко и С. Умаров оперируют расплывча­тыми формулировками: «феодализирующаяся верхушка», «феодализирующаяся знать», «феодализирующееся общество», за которыми кроются нечеткие, больше того, неопределенные формулировки.

Каково социальное содержание таких критериев? Что характерно для общественной формации, к которой ав­торы применяют подобные термины? На такой вопрос ответа мы не находим.

К слову сказать, один из исследователей, как-то ре­зонно заметил, что «не было кулакизирующегося кула­ка!» (88).

Марксизм-ленинизм учит, что «ни одна обществен­ная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточ­но простора, и новые, более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах само­го старого общества» (89).

Но вернемся к «феодальному гнезду Галгайче». Б. В. Скитский не случайно избрал объектом исследова­ния именно это общество, очевидно, для того, чтобы иметь возможность характеризовать и все ингушские общества.

Известно, что ГIалгIайче – общепризнанная колы­бель ингушской культуры и одно из древнейших мест обитания ингушей в верховьях ущелья Ассы (90).

Социально-экономический уклад Галгайче ничем существенным не отличался от других горных обществ: «джейраховцев, цоринцев, галашевцев, кистинцев (фяппи), назрановцев», как в документах именовали жите­лей плоскостной Ингушетии в конце XVIII – первой половине XIX века.

Б. Скитский учитывал, что выходцы из Галгайче являются первыми выселенцами в район Назрани и что «население Назрановского общества …ранее прочих при­несших покорность русскому правительству и издавна водворившихся в занятой ныне назрановцами местности …все члены этого общества считаются равноправными» (91).

В XIX веке, в зависимости от местонахождения приставства, указанные выше общества именовались различ­но. Так, Кистинское общество позже стало Мецхальским, а Галгайче – Хамхинским и т. д., по названию аула, где размещался центр администрации общества.

Теоретические выводы и исторические построения Б. Скитского, основанные, главным образом, на преда­ниях и выводах, без учета социально-экономического развития общества, страдают серьезными ошибками.

Упомянутый труд Б. Скитского все еще используют­ся в ряде работ отдельных историков, находящихся под гипнозом его вывода, а над ним давно назрела необходи­мость поставить точку.

Е. И. Крупнов еще в 1928 г., в студенческие годы начав изучать Ингушетию, немало сделал для раскры­тия и освещения страниц ее истории. В монографии, итоге многолетних трудов, изданной уже после его смер­ти, справедливо указано, что Б. В. Скитский «сильно преувеличил степень общественного развития ингушей» и, что одно из ведущих ингушских племен из ущелья Галгайче «он назвал феодальным, даже сам этноним на­зван феодальным, что, конечно, очень далеко от истины» (92).

До Б. Скитского впервые, еще в тридцатых годах, подобную же мысль о социальной структуре Галгайче высказал Г. К. Мартиросиан, хотя тут же отмечал, что вопрос требует большой подготовительной работы по сбо­ру материалов и только после всестороннего их анализа возможны окончательные выводы. Однако такая оговор­ка не помешала все же Г. Мартиросиану отметить, что «Ингушия прошла и через феодальные отношения, при­чем продолжали еще сохраняться родовые отношения в виде пережитков» (93).

После выхода в свет труда Г. Мартиросиана Е. И. Крупнов писал: «Совсем недавно стали появляться бездоказа­тельные утверждения о том, что Ингушия прошла и че­рез феодальные отношения» (94).

Указал Мартиросиан и на то, что Кхе-Кхалинцы (Кхаь-кхаьле), т. е. гIалгIаевцы, владели 12 000 десяти­нами земли (95).

Г. Мартиросиан ошибался, указывая на отсутствие материалов и источников для исследования и обобща­ющих выводов по рассмотренной им теме.

Напомним, что к моменту выхода его работы, в 20-30-х гг., были опубликованы труды его коллег и ряда других авторов: Н. Ф. Яковлева(96), М. Л. Тусикова(97), И. Бороздина (98), Д. М. Смычникова(99), А. К. Вилья­ма (100), В. П. Христиановича (101), А. Генко (102), Башира Далгата (103), С. Вартапетова (104), Е. Шиллинга(105), освещавшие многие стороны истории Ингушетии, в том числе и обще­ственный, социально-экономический строй, вопросы землепользования и др.

В распоряжении исследователя был богатейший фактический материал, собранный в 1906-1907 гг. Абрамовской земельной комиссией (106), как и критический труд А. Г. Датиева (107), посвященный деятельности этой комиссии. Еще раньше было опубликовано ценное ис­следование Г. Цаголова «Край беспросветной нужды» (108).

Г. Мартиросиан не мог не знать о значительном фак­тическом материале и из более ранних публикаций А. Гассиева (109), Ах. Цаликова (110 ), А. Скачковат (111), Г. Вертепова (112), Н. Грабовского (113), П. И. Головинского (114), Г. Н. Казбека (115), и Н. С. Иваненко (116), не говоря уже об имевшихся под рукой богатых архивных материалах в гор. Орджоникидзе (Владикавказе) и в фондах НИИ крае­ведения Ингушской автономной области, с которым он сотрудничал.

Как видно, Мартиросиан располагал значительными источниками, изданными как до 1917 г., так и в после­октябрьский период советскими научными работни­ками.

Указание Г. Мартиросиана о 12 тысячах десятин зем­ли, принадлежавших кхекалинцам (ГIалгIайче), в ос­новном и послужило Б. Скитскому для вывода о «фео­дальном гнезде Галгайче».

Что же представляли из себя Кхаъ-кхаьле -ГIалгIайче в отношении землевладения и землепользования?

Ни Г. К. Мартиросиан, ни Б. В. Скитский этот во­прос не раскрыли, оперируя одной только голой цифрой -«12 тысяч десятин земли». Цифра солидная, тем более, для небольшого горного района.

Попробуем заглянуть в «святцы».

По данным исследователей, которые согласуются с материалами Абрамовской комиссии, у кхаъ-кхалинцев, то есть у тех же жителей Галгайче, действительно нахо­дились в общинном пользовании земельные угодья об­щим размером 12 226 десятин.

И в этом Г. Мартиросиан прав, но сказав «аз», надо сказать и «буки». Из чего слагались эти земельные уго­дья, кому они принадлежали?

Ведь владение земельной собственностью и закрепо­щение свободного общинника – одна из главных основ феодальной формации. Именно эти вопросы Г. Мартиро­сиан и Б. Скитский обошли молчанием.

При обстоятельном ознакомлении с сущностью дела оказывается, что земельные угодья для хозяйственной деятельности жителей общества весьма ограничены и эти 12 226 десятин слагались из:

а) пахотной земли – 615 десятин,

б) сенокосы — 1270 десятин,

в) пастбища – 2417 десятин,

г) бесплодные скалы, частично заросшие лесом -7924 десятин.

Но даже такое мизерное количество пахотной земли, общей площадью – 615 десятин – состояло не из масси­вов, а отдельных, небольших участков, размером от 0,4 до 2-7 десятин и находилось в общинном пользовании.

Типичные пахотные участки именовались «кха» и служили мерой пашни. В ауле Эгикал, например, кха не превышал 0,4 десятины (117).

Величина кха-загона определялась равной полудню работы пахаря с погонщиками и пары быков, тянувших примитивную горскую соху с плоским железным леме­хом. Лемех нередко бывал и деревянный.

Как правило, горец величину своей пашни измерял не ее размерами, а днями пахоты.

Земли, отвоеванные у суровой природы упорным тру­дом членов семьи нескольких поколений, производив­шей ее очистку от камней, ограждавшиеся от оползней, тщательно обрабатывавшиеся и удобрявшиеся, станови­лись неприкосновенной собственностью тех, кто букваль­но делал «из камня землю».

Такие земельные участки в горных ингушских об­ществах, как и другими горцами, создавались, говоря словами М. 3. Кипиани, «с помощью кирки и лопаты что разрывали пласты, выбирали из недр земли камни, чтобы образовать почву, годную для хлебопашества… кам­ни эти выбраны и сложены здесь же, как будто для того, чтобы показать потомству, каких трудов стоило из скал сделать почву» (118).

В горах посягательство на пашню считалось равным посягательству на личную свободу (119). Первейшей забо­той горца была строгая охрана с таким трудом достав­шейся ему земли, отмеченной «ардыж» – каменными указателями границы. Ардыж считались священными и неприкосновенными. Под особым надзором находились пахотные земли и горные пастбища.

«Вся семья горца знает, – отмечал Г. Цаголов, – где лежит каждый камешек на своей земле. Границы этих участков отчетливо знают не только взрослые мужчины и женщины, но и дети» (120). Представляет особую ценность в этом вопросе выска­зывание осетинского поэта, революционного демократа Коста Хетагурова, знатока обычного права, быта и жизни горцев.

«Даже в горах, где ценность земли превышает вся­кую вероятность, – писал К. Хетагуров, имея в виду возделанные трудом горцев пашни,- пахотные участки земли составляли неприкосновенную собственность от­дельных семейств, леса же, луга и пастбища принадле­жали целым обществам или фамилиям. А на плоскости, в равнинах земли были в полном смысле слова общин­ными» (121).

Единицей измерения величины покосов служил «цон» или «цанаш» – сенокосный участок (пай), равный одно­му дню работы одного косаря. В разных ингушских об­ществах его величина была неодинаковой.

Так, в Эгикхале величина сенокосного участка опре­делялась числом накошенных копен. На содержание од­ной лошади или осла в течение зимних месяцев требова­лось 14 условных копен сена, не считая соломы и друго­го фуража. Сенокосные участки нередко находились на таких крутизнах и склонах, что косари привязывали себя к кустарнику или к вбитому клину, одевали специаль­ную обувь-чувяки с особыми подковками или же косили босиком.

Леса, луга и пастбища, как и пашни общего пользо­вания, находились на правах общинного пользования, их дробление ни обществом, ни обычным правом не допускалось.

Где здесь, в обществе кхаь-кхаьлинцев, Б. Скитский нашел крупных землевладельцев-феодалов (122), остается тайной за семью печатями.

Против Скитского говорит и весьма примечатель­ный документ, поступивший в 1906 г. в Абрамовскую комиссию.

В этом документе – прошении всех жителей Кха-кхале (Галгайче) и выходцев из ее девяти аулов, от име­ни 1750 «дымов» (семей. – Ш.Д.) выборные обращаются в комиссию с настоятельной просьбой закрепить за ними, на существующих общинных началах, земельные уго­дья в Галгайче, которыми они пользовались на протяже­нии 800 лет.

В комиссию одновременно была представлена схема земельных угодий и аргументы, подтверждающие их права на земельные угодья (123).

Как видно из официальной переписки, в комиссию не поступил материал от отдельных лиц или семей, пре­тендующих на какую-либо часть земель Галгайче или заявляющих об исключительном праве владения тем или иным участком, тогда как по отдельным другим обществам такие претензии имели место (124).

Приведенные фактические, документальные матери­алы свидетельствуют о том, что в Галгайче в рассматри­ваемую эпоху не было налицо основного признака фео­дализма – феодальной собственности на землю; здесь отсутствовала экономическая основа для закрепощения свободных общинников.

Основные пахотные участки земли, сенокосы, пастби­ща, водные источники, леса и недра земли принадлежали сельским обществам на правах общинного пользования. Земельные участки, возделанные трудом поколений, на­ходились в частном личном пользовании отдельных се­мей или группы семей-ваьров (патронимии) (125).

Под расплывчатым понятием «Кхаь-Кхалинцы», по терминологии Б. Скитского, выступает не феодальное гнездо, а неоднородная в социальном отношении масса, в которой соседствуют различные социальные категории дофеодального общества, выделивших уже прослойку сильных и слабых; первых олицетворяет разбогатевшая верхушка, а вторых – основная, свободная масса общин­ников, упорно отстаивающая неприкосновенность своей собственности и личную свободу.

Изложенное убеждает нас в том, что феодального зем­левладения, как и феодально-зависимых крестьян, в Гал­гайче не было.

Шукри Дахкильгов