СБОРНИК СВЕДЕНИЙ О КАВКАЗСКИХ ГОРЦАХ
ВЫПУСК 1
тифлис 1868
Этнографические очерки
АРГУНСКОГО ОКРУГА.
Статья А.П. Ипполитова.

С0ДЕРЖАНИЕ.
Глава I.          Аргунский Округ. – Его величина; число жителей. – Племена, его населяющие; их происхождение, вера, язык. – Внутреннее подразделение их. – Религиозные обряды.
Глава II.         Суеверия и предрассудки горцев чеченского племени.
Глава III.       Народные сказания горцев чеченского племени. – Песня о Хамзате. – Песня об Эль-Мурзе. – Сказка о пророке Соломоне. – Басня о медведице.
Глава IV.        Сословные классы горцев чеченского племени. – Военное значение Аргунского округа во время имамета и в настоящее время. – Памятники древности.
I
Аргунский округ. – Его величина; число жителей. – Племена, его населяющие; Bеpa, язык. – Внутреннее подразделение их. – Религиозные обряды.
Аргунский округ, в его настоящем административном виде, граничит к северу с Чечнею и Галгаевскими обществами, к югу – с Ичкерией и Андией, к востоку – с Чечнею, западной же своей стороной он соприкасается с Тушетией и обществом Малхистинским.
Величина Аргунского округа до сих пор еще не определена, но, по занимаемой им территории, это один из больших военно-народных округов Терской области. Число жителей его, по последней камеральной ведомости, составленной в 1866 году, доходит до 25 тысяч душ обоего пола. Все народонаселение этого округа, распределенное на 200 аулов, происхождения чеченского и говорит одним языком с населением Чечни. Общество же Чаберлой хотя и говорит тем же языком, но видно, что язык этот не родной его язык, а только усвоенный им, вследствие частых сношений и родственных связей, от других отраслей чеченского племени.
У чаберлоевцев есть поверье, что они происхождения русского; об этом они говорят неохотно и даже скрывают предание, приписывающее им славянское происхождение; но во всяком случае несомненно то, что общество это, по происхождению, совершенно отлично от других племен, населяющих Аргунский округ, чему доказательством служат характер, черты лица чаберлоевцев и наконец чеченский язык, на котором они говорят как иноземцы.
Не вдаваясь далее в исторические изыскания о степени достоверности упомянутого предания чаберлоевцев о их русском происхождении,. можно однако же принять его как более или менее правдоподобную гипотезу, особенно если мы припомним, что, начиная со времен удельной системы в древней России, Кавказ всегда служил приманкою не только для русской вольницы и авантюристов, живших на окраинах государства, но и целые дружины, отправляясь в этот край, не возвращались более назад. Это факт, подтверждаемый историей.
Как бы то ни было, но мне кажется, что в Чаберлое, в некоторых фамилиях, и теперь можно отличить еще славянский тип, не смотря на то, что племя это выродилось, перемешалось с андийцами, чеченцами и т. д.
Остальные племена, населяющие Аргунский округ, считаются нами все происхождения одинакового, т. е. чеченского, потому вероятно, что они говорят одним и тем же языком с Чечнею. Что большая часть племен Аргунского округа и племена, населяющие Чечню, одни и те же – это бесспорно, но совершенно ошибочное мнение, приписывающее всему народу чеченскому и племенам этим единство, общность происхождения, между тем как каждое племя (тайпа), на самом деле, считает себя происхождения по большей части различного. Так, например, фамилия Зумсой считает себя происхождения грузинского, Келой – тушинского, Ахшипатой – фиренгеского, т. е. европейского; родоначальники фамилии Варандинской – выходцы из Хевсуретии. Многие фамилии считают себя происхождения греческого и т. д. Из всего этого ясно видно, что чеченскому народу общности происхождения – как мы это делаем – приписывать нельзя ни каким образом, и что звенья, связывающие все те племена или фамилии (тайпа), из которых он состоит, это – вера, язык, одинаковая историческая судьба и совершенно одинаковые интересы и убеждения.
Каждая фамилия в свою очередь подразделяется на несколько отдельных колен или родов (гар).
Сословных каст здесь нет вовсе, хотя некоторые фамилии и считаются происхождения высшего, нежели другие; так, например, фамилия Ахшипатой, вышедшая прежде других на плоскость Чечни и взыскивавшая когда-то подать за эту землю, признается за аристократическую.
Господствующая и, надо прибавить, единственная вера здесь – мусульманская, сунитской секты. Христианами чеченцы никогда не были. Между тем нельзя того же сказать про некоторые пленена Аргунского округа, соседние с галгаевцами, как например общество акинское.
Галгаевцы были христианами еще в очень недавнее время, точно также как и кабардинцы, у которых, если верить словам генуэзца Интериано[1], посещавшего этот край, еще в половине XVI столетия были греческие священники. Водворилось же там христианство далеко ранее этого времени, так что уже в XI и XII столетиях оно существовало в Кабарде, поддерживаемое усилиями русских князей, царивших в Тмутаракани. При Иоанне Васильевиче Грозном, после покорения им царства Астраханского, т. е. в 1555 году, христианская вера уже исключительно господствовала в Кабарде, и только уже в конце этого столетия, стараниями крымских ханов, а потом турок, кабардинцы стали мало-помалу обращаться к исламизму. Обращение это совершалось тем легче, что лучшие княжеские фамилии не переставали исповедовать учение исламизма, вынесенное предками их из Египта.
Вследствие всего этого галгаевцы, тогда еще идолопоклонники, необходимо должны были подчиняться влиянию кабардинцев и ближайших своих соседей, осетин, в то время тоже христиан, и принять веру, которую исповедовали эти два народа. Грузия также в свою очередь не могла сильно не влиять в этом случае на галгаевцев, тем более, что, начиная с Тамары, подчинившей владычеству своему большую часть горских племен, цари грузинские всеми силами старались распространять между ними христианство. Надо полагать, что христианская вера в галгаевском и кистинском обществах глубоко в то время пустила корни свои: лучшим доказательством этому служат древние храмы, находящееся в их обществах и из которых некоторые по архитектуре своей вполне заслуживают внимания. Христианство между этими племенами впоследствии исчезло, но верования, а иногда и обряды этой религии, хотя и бессознательно, до сих пор еще чтутся: христианские ли это верования – народ сказать не может; он даже убежден в противном, но тем не менее их чтит преемственно, по преданию. И это, более нежели существование самих храмов, доказывает, как некогда сильна была христианская вера в этом народе.
Акинское общество, близкое к обществу галгаевскому и кистинам как по географическому своему положению, так равно и по единству происхождения, также было некогда, вероятно, обществом христианским, хотя верования этой религии в настоящее время едва ли уже можно отыскать у акинцев. Это и понятно: акинское общество замирено только в 1858 году, а потому гнет мусульманских имамов и в особенности верховная цензура Шамиля, проверявшая не только поступки, но и самый образ мыслей и следившего за чистотою исламизма так строго, что всякое проявление идеи, противной его догматам, наказывалось беспощадно смертью – все это не могло не отразиться на акинцах и не стереть у них всякие следы христианских верований и памятников.
Религиозные обряды здешних горцев общи, следовательно, с обрядами других мусульман. Здесь нельзя встретить того, что существует у тех племен горских, у которых мусульманство водворилось недавно, так что у них сквозь верования исламизма проглядывают еще идеи языческие. У тех религиозные обряды получают часто свой особый отпечаток. Так, например, у некоторых племен закубанских, при похоронном обряде, древние языческие обычаи и правила, предписываемые кораном, совершенно смешиваются и элемент языческий даже преобладает над этими последними. У чеченцев подобных обычаев при исполнении религиозных обрядов встретить нельзя; воспитанные в школе муллы Магомета, Кази-муллы и Шамиля, они вынесли из нее, если не чистоту самого учения и его дух, то, по крайней мере, строгое следование ее наружным обрядам.
Если же и при их обрядах встречаются иногда различные обыкновения, не строго, по-видимому, согласные с предписанием религии, то на самом деле они духу этой религии не противоречат, а основанием своим имеют народный обычай. Правда, что, разбирая внимательно обычаи чеченцев, и в них можно также найти идеи языческие, но подобные же идеи встречаются в религии и обычаях каждого народа, даже и христиан; стоит только припомнить свадебные обряды некоторых местностей России, не говоря уже про различные обычаи чисто языческие, как например – завиванье венков, ночь Иванова дня, масленицу и проч., распространенные у нас повсеместно.
У горцев, как и вообще у всех мусульман, обряды брачный и похоронный – главные, а потому постараюсь подробно описать их.
У них, точно также как у европейцев, браки заключаются или по страсти или по расчету. Но как девушка, за весьма редким исключением, приданого за собою не приносит никакого, то обыкновенно стараются выбрать себе невесту из сильной фамилии или сильного и почетного семейства: это обстоятельство при выборе невесты стоит всегда на первом плане; красота и качества ее – дело уже второстепенное. Задумавши сватовство и получивши на это согласие родственников невесты, жених делает уже предложение формальное: выбираются два или три почетных человека, обыкновенно родственники жениха, и едут к отцу девушки. Если он согласен – ему отдают калым или часть калыма[2], и дело считается оконченным. Взять назад свое слово – жених имеет право; но ни невеста, ни ее родственники, по получении калыма, не имеют уже права отказаться от своего обещания, не нанося этим обиды жениху. Если же девушка, засватанная за одного, выйдет замуж за другого, то это необходимо навлекает месть на ее родственников и такое происшествие редко не оканчивается кровью.
Засватавши девушку, жених делает подарки ее отцу, деду или дяде – кому-либо из главных и ближайших ее родственников; дарится обыкновенно оружие, лошадь, кусок шелковой материи и проч. Время свадьбы зависит от согласия обеих сторон и может быть отложено на срок неопределенный. Во все это время жених имеет право свою невесту посещать, стараясь только не встречаться с ее отцом и матерью. За четыре дня до свадьбы, невесту везут в дом родственников жениха. Обыкновенно посылают за ней, на арбе, какую-нибудь старую женщину, с бойким и острым языком, и с ней вместе человек двадцать – тридцать молодежи, любителей всякого рода скандалов и бурных сцен. Вся эта толпа, недалеко от дома невесты, встречается криком и бранью мальчишек, камнями и выстрелами; но не смотря на это, отшучиваясь и защищаясь каждый как сумеет, посланные подъезжают к ее дому. У дверей ее комнаты они, обыкновенно, встречают одного из родственников девушки, который при их приближении запирает дверь и требует подарка. Ему дается кинжал – и заветная дверь отворяется. Но там их встречает другое препятствие: вместо цербера мужского пола, в комнате невесты ожидает их множество церберов-женщин: это – родственницы и подруги невесты, собирающиеся к ней за несколько дней до свадьбы, чтобы заготовлять вместе ее приданое и свадебные подарки, как-то: тесьмы, галун, пистолетные чахлы и прочие недорогие вещицы. Женщины встречают посланных за невестою истинно по-женски – иглами, булавками, ножницами, рвут на них черкески и бешметы, отнимают шапки, так что половина из них выходит из комнаты без рукавов и без одной или обеих пол платья. Когда достаточно пошумели, посланные за невестою угощены, и поезд вместе с нею тронулся в обратный путь, его провожают снова камни мальчишек и ружейные залпы взрослых.
Три дня празднуют свадьбу в доме одного из родственников жениха. Но сам он во все это время уходит из дома и не имеет права показываться ни невесте, ни гостям, о которых заботятся уже старшие из его родственников. На четвертый день совершается обряд бракосочетания.
Мулла, с двумя свидетелями, идет сначала в комнату невесты и, выславши оттуда всех, за исключением одной или двух маленьких девочек, спрашивает ее: «желает ли она выйти замуж за такого-то, сына такого-то и за столько-то калыма»? после утвердительного ее ответа, он идет к отцу девушки и спрашивает его: «желает ли он отдать дочь свою такому-то и за столько-то калыма»? Вслед за тем он идет к жениху и, взявши его за руку, точно также делает подобные же вопросы и ему, строго наблюдая, чтобы кроме двух свидетелей никто из посторонних его ответов не слыхал: о происхождении этого последнего обыкновения я упомяну, говоря о суеверии горцев. По прочтении молитвы брак считается заключенным.
Вышедши замуж, женщина, в первое время после свадьбы, не имеет права ни видеться, ни говорить со своим мужем не только в присутствии посторонних, но даже и родственников. Если муж вечером бывает у нее, то он старается, чтобы этого никто не заметил; в противном случае он подвергается различным шуткам и насмешкам и на него смотрят как на человека, не уважающего закона своих предков. В Кабарде требования подобного же обычая идут еще далее. Там можно встретить людей, которые, будучи двадцать или тридцать лет женаты, никогда не входили и не выходили из комнаты своей жены так, чтобы это мог кто-либо заметить. Говорить молодой женщине, в первые дни своего замужества, с отцом своего мужа или старшими родственниками – чеченский обычай также не дозволяет. Все приказания их она исполняет молча. Видеться со своею матерью и идти к ней в дом она может не прежде, как по прошествии нескольких месяцев.
Вошь весь свадебный обряда у горцев здешних обществ и вообще целого чеченского народа. Добавить к этому можно только еще один обычай, господствующий между ними повсеместно, но значение и происхождение которого между тем никто из них объяснить не может. Обычай этот требует, чтобы по прошествии пяти-шести дней после свадьбы новобрачная, взявши большую чашку блинов и кувшин, в сопровождении целой толпы женщин, с песнями и музыкой, отправлялась на реку и там бросила, один по одному, нисколько штук блинов в воду, проколовши предварительно каждый из них иглою или булавкой. После этого, зачерпнувши в кувшин воды, она снова провожается обратно домой. С того же времени она становится вполне женщиною-хозяйкой и получает право, наравне с другими женщинами, ходить на реку за водой; до этого же дня она из комнаты не выходит и никому не показывается.
Я рассказал про обряд бракосочетания, совершающейся по согласию родственников невесты на предложение ее сватающего. Часто же случается так, что молодой человек, получивши отказ или не надеясь, что его сватовство будет принято, уговаривает предварительно девушку, крадет ее силою: по крайней мере, девушка всегда показывает вид, что она увезена насильно. Он увозит ее к себе в дом, или бежит с нею в другие аулы и потом уже посылает к родственникам невесты калым и просит их о примирении. Так как согласие на брак для них остается единственным разумным средством, чтобы загладить пятно, которое необходимо падает на девушку, если бы она похитителем была возвращена обратно, то, обыкновенно, согласие всегда и дается. В тех же случаях, когда отец девушки, или тот из родственников, от кого она зависит, не хочет изъявить согласие свое на ее брак, прибегают к кадию, или старшему мулле, который, по закону, заменяя собою отца невесты, ей этот брак и разрешает. Без предварительного согласия девушки подобных похищений никогда в настоящее время не делается. В прежнее время, до Кази-Магомы и Шамиля, они однако же редкостью не были: власть людей, стоявших в главе народа, была тогда слишком бессильна для того, чтобы наказать похитителя, так что если родственники похищенной девушки не были сами в состоянии отомстить ее позор, то он оставался безнаказанным. В большей части случаев подобные подвиги наездничества всегда оканчивались кровью.
Вследствие прежних условий быта горцев, хищничество глубоко привилось к их нравам и обычаям, а потому весьма часто случается и так, что жених, вместо того чтобы взять засватанную уже им девушку из дома ее родственников обычным, установленным порядком, крадет ее тайно, с ведома самих же ее родственников. В прежнее время две трети свадеб, как в Чечне, так и в здешних обществах, совершалось таким порядком: считалось совестным и недостойным мужчины и порядочного человека взять себе жену иным путем.
В горных обществах чеченского племени, до подчинения их русскому правительству, было весьма сильно развито обыкновение – засватывать своих дочерей в малолетстве; обычай этот господствовал отчасти в Чечне, хотя и в меньшей степени. Между племенами, вошедшими в состав настоящих округов Аргунского и Ингушевского, он был принят однако же повсеместно. В залог будущего калыма давалась пуля, хазырь черкески, или несколько абазов денег, – и дело считалось решенным. Обыкновение это, в высшей степени вредное, в настоящее время совершенно уничтожено.
Что касается до похоронного обряда чеченцев, то он сложен еще менее, нежели обряд брачный, и чужд всех тех правил и обыкновений, которые вносятся обычаем при свадебных церемониях.
Когда родственники больного видят, что наступает последний час его, посылают за муллою, который и начинает читать над ним молитву (ясын – отходную христиан). Женщины, в изъявление своего горя, громко плачут, бьют себя в грудь, царапают лицо ногтями и рвут волосы. Как только больной скончался – их тотчас же удаляют, или заставляют силою молчать, так как подобное выражение печали совершенно противно духу мусульманской религии. Все удаляются из комнаты умершего и мулла со своими мутаалимами начинает приготовлять тело для погребения. Он кладет его на чистую дубовую доску или скамью, нарочно для этой цели сберегаемую в больших мечетях, берет кувшин воды и омывает тело. Потом берет кусок полотна, или белой бумажной материи, и завертывает в него труп; после этого он завертывает его в другой кусок такой же материи и потом в третий. Оторвавши от этого савана две неширокие полосы, он ими завязывает саван над головою умершего и ниже ног его. Я забыл упомянуть, что в рот, глаза и уши умершего кладется, обыкновенно, вата. Приготовленное таким образом к погребению, тело оставляется на постели, а родственники и знакомые покойного тихо его оплакивают. Тогда, обыкновенно, одна из присутствующих женщин встает и начинает петь надгробную песнь. Впрочем, это не есть собственно песнь, а скорее причитанье, которое и у нас в большом употреблении в низшем классе народа. Плакальщица высчитывает, по большей части, достоинства умершего, его качества и сетует, зачем он оставил свое семейство и детей. «Ты оставил нас, а мы все так тебя любили! Ты ушел от нас в лучший мир, где нет ни печали, ни горя, а одни только радости. Но кто же позаботится, о твоем семействе и детях? кто их накормит, кто защитит их от злого человека?» Так в большей части случаев говорит она. Иногда она высчитывает различные происшествия из жизни покойного и вообще смысл ее причитанья сообразуется с обстоятельствами его прежней жизни и положением, которое он занимал в своем народе. Когда одна женщина окончит – начинает другая, потом третья[3] и т. д.
Во все время этой надгробной речи присутствующие хранят глубокое молчание, прерываемое лишь стонами и рыданием их. Но так как мусульмане погребают своих мертвых в самый же день их смерти, то эта печальная сцена продолжается, обыкновенно, недолго. Тело кладут на арбу и везут на кладбище. Многие чеченские фамилии имеют свои родовые кладбища, а потому умершего везут иногда за несколько десятков верст. Если встретится на пути другое какое-либо кладбище, мулла и все присутствующее останавливаются и читают молитву за всех вообще умерших (доадер), причем все поднимают в это время руки и держат их несколько секунд обращенными ладонью к лицу. Подъезжают, наконец, к родовому кладбищу покойного; там могила уже готова и два или три человека, осторожно, вместе с одеялом, на которое положено тело, поднимают его и тихо опускают в могилу, где его принимает мулла; он развязывает тесьмы савана и кладет умершего на правый бок, обращая головою по направлению к западу. Тело покрывается дубовой доской, которая утверждается над ним наклонно к ногам мертвого. После этого, засыпавши могилу землею, мулла и присутствующее молятся и потом, за исключением муллы, все от нее удаляются на довольно большое расстояние, так, что около нее остается один только мулла. Тогда он берет приготовленный заранее кувшин с водою, снова читает молитву (заам) и три раза поливает из кувшина могилу, в головах умершего. Исполнивши это, он тотчас же быстро от нее отходит.
По поверью мусульман, или, как уверяют муллы, по сказанию их священных книг, в то время когда налитая на могилу вода касается тела умершего, он оживает и спрашивает присутствующих: «зачем они оставляют его одного?» Горцы верят, что тот, кто услышит этот голос, становится навсегда глухим. Вследствие то подобного убеждения они и отходят от могилы на такое расстояние, чтобы нельзя было слышать ни слов, ни голоса мертвеца.
Когда похороны кончены и все удалились – мулла присылает на могилу одного из своих мутаалимов и тот три дня и три ночи читает там коран. Иногда же чтение, вместо могилы, совершается в доме умершего. Отдельных поминок по усопшим у чеченцев не делается никогда, но каждую пятницу, каждое сколько-нибудь зажиточное семейство приготовляет блины и относит их в мечеть, для раздачи там присутствующим в память всех своих умерших.
Обычай горцев требует, чтобы все родственники, друзья умершего, или его знакомые, приезжали к нему в дом для заявления своих сожалений пред членами его семейства. Обычай этот исполняется весьма строго, – и по смерти человека уважаемого, к его семейству приезжают с утешениями и сетованьем люди, часто даже и незнакомые.

II.
Суеверия и предрассудки горцев чеченского племени.
Говоря о религии горцев, нельзя в тоже время обойти молчанием их народные предрассудки и суеверия.
Явления внешнего мира производят на различных людей и различные впечатления. Чем человек необразованнее, тем явления эти, по своему разнообразию, сложности, по необъяснимости, наконец, самых причин и источника их происхождения, – поражают его чувства более и сильнее, нежели человека развитого. Первый придает им значение чудесного, последний объясняет их научно. Что можно сказать о личности отдельной – вполне приложимо и к целому народу. Отсюда – большая или меньшая степень суеверия народа и более или менее резкие оттенки в его сказаниях и поверьях. Жизнь идеальная кавказского горца никогда не имела возможности сильно развиться: постоянная борьба с дикою природою, его окружающею, и с насущною, суровою нуждою, – всегда заставляла его жить в мире действительном и сузила его мир фантазий. Его религиозные понятия, всецело направленные к выполнению лишь наружных форм обрядов, к газавату и кровомщению, – способствовали этому еще более. При всем том, нельзя отрицать у горцев склонности их к поэзии и сказкам, – следствие пламенного воображения их и жажды к чудесному. Но прежде нежели мы коснемся их сказаний, я упомяну о некоторых из их суеверий и предрассудков, более или менеe господствующих в массе народа.
Вера в гадания и гадальщиков – обща всем племенам чеченского происхождения. Можно сказать, что она обща всем горцам и – более того – всем людям, хотя и выражается в различных формах.
Кроме множества способов гадания, пользующихся в массе народа известной степенью веры – посредством зеркал, камней, платков, – относящихся по большой части к гаданиям любовным и употребляемых преимущественно только женщинами, у горцев здешних обществ есть три рода гаданий, пользующихся большою известностью и верою в них, а именно: гаданье по кости барана; гаданье по книге Абдурзукка и Абдурахмана, Седиен-джайнэ, и, наконец, гаданье по книге Сулеймана, Пайхомар-Сулейман-джайнэ; эта последняя книга есть тот же наш вещий царь Соломон.
Прежде нежели говорить подробно об этих трех родах гаданий, из коих два последние общи всем мусульманам, я в нескольких словах дам пониже о гаданиях любовных.
Гаданье зеркалом употребляется исключительно девушками, с целью угадать своего суженого. Оно весьма несложно. Берется зеркало, которое кладут в камин, и с крыши сакли, чрез трубу, пристально смотрят в него. Проглядевши таким образом две-три минуты, сходят с крыши, берут из каждого угла комнаты, или же по направлению четырех стран света, немного земли, которую завязывают в узелок и кладут на ночь под подушку. Некоторые видят лицо своего суженого в самом зеркале; те же, которые его там не видят, – положивши под свою подушку землю, собранную по вышеприведенному способу, наверно уже видят его во сне. Гаданье это носит у чеченцев название кюсгехажиу.
Гаданье каменьями – пальтасар – заключается в том, что ворожея обыкновенно старая женщина, берет девять небольших камней и, пошептавши на двух из них имена любовников, бросает вдруг все девять камней на землю. По способу их падения, по расстоянию, на котором они один от другого лягут и, наконец, по численности камней, которые лягут между двумя камнями любовников, ворожея делает уже заключение о благополучном или неблагополучном соединении их, о времени этого соединения и тех препятствиях, которые могут при этом встретиться.
Гаданье посредством – платка дольдустер – производится также с помощью ворожеи. Обыкновенно берут большой платок, на одном из концов которого завязывается узел, и потом от этого узла ворожея, вымеривает локтем расстояние до противоположного угла. Остающееся между этими двумя точками пространство служит основанием предсказанию, более или менее благоприятному для той, которая желает поднять завесу будущности. Впрочем, гаданье этого рода не есть исключительно гаданье только любовное, но употребляется часто и в тех случаях, когда хотят узнать причину болезни, необъяснимой для родственников больного, или же приписывающих ее влиянию дурного глаза живого человека или мертвеца. Результаты этого гаданья столько же случайны, сколько могут зависеть от ловкости самой ворожеи и от проворства ее рук.
Эти три способа гаданья в большом употреблении между горскими девушками и женщинами и составляют их исключительную принадлежность. Но гаданье посредством кости барана и книг, о которых я упомянул, сильно распространено в целой массе народа; в особенности же первый род гаданья, как более двух других доступный. В прежние годы, во время войны нашей с Чечнею, оно прилагалось преимущественно к угадыванию будущей судьбы предприятий военных, предпринимаемых целым ли племенем, партией, или личностью отдельной – все равно. Самые умные из наибов Шамиля, не говоря уже про предводителей мелких наездничьих шаек, отправляясь на какое-либо отважное предприятие, не выезжали, не посоветовавшись прежде с хажером, прорицателем посредством кости. В одном из обществ, лежащих по Шаро-Аргуну, до сих пор еще живет знаменитый из горских хажеров, по имени Тода, советами и пророчеством которого не пренебрегал и Шамиль. Меня уверяли многие из уважаемых людей этого общества, что судьба, постигшая Шамиля на Гунибе, была ему заранее предсказана Тода – и, говорят, Шамиль был убежден в истине этого пророчества, но обстоятельства сложились так, что поступить иначе он не мог и, волею или неволею, вынужден был укрепиться на Гунибе. Этот же самый Тода предсказал, по уверению горцев, известному в свое время наибу Шамиля, Нур-Али, его смерть. Когда Нур-Али, управлявший обществами Чаберлой и Шатой, поехал в Малую Чечню, чтобы, увеличивши свою партию чеченцами, выступить против русских, он нарочно заехал в аул, где жил Тода, и тот по лопатке барана предсказал ему скорую смерть. «Я вижу, ведут лошадь и на ней веревками привязано мертвое «тело» – сказал он ему и более не хотел ничего говорить. Так как чрез неделю после того Нур-Али умер от холеры, то обстоятельство это приобрело искусству Тода бесчисленное множество поклонников и раз навсегда упрочило за ним славу прорицателя.
Гаданье по кости барана носит у горцев название пхенер, а часто и пхенер-хажер. Тот, кто хочет гадать, должен иметь своего собственного барана, т. е. из своего стада; купленный же полагается годным для этого процесса в таком только случае, если он пробыл у своего нового владельца год времени, или же этот последний давал ему три раза соли. Баран должен быть годовалый; шерсть допускается произвольная, хотя некоторые прорицатели и предпочитают баранов совершенно белых. Хажер режет барана, варит и потом, по одной из лопаток передней ноги животного, предсказывает будущее. Основанием для предсказания служит ему темные и светлые пятна, находящиеся на кости и заметные, если сквозь нее смотреть на свет, точно также как и пятна кровавые и узоры жилок, часто видимые на лопатке. Кровавые пятна, – предзнаменование дурное, и в прежнее время не раз какой-нибудь план, смело задуманный горскими наездниками, оставался без выполнения, вследствие открытия хажером вещих знаков.
Гаданье по Седиэн-джайнэ заключается в несложных математических выкладках. Книга эта пользуется между горцами большим авторитетом; ей верят даже муллы, имеющие в народе репутацию людей ученых и здравомыслящих. Мне удалось видеть один из экземпляров ее, хотя вообще книга эта более или менее редкость – быть может потому, что всякий, у кого она есть, скрывает это. Я попробую дать понятие о способе гадания по ней.
Седиэн-джайнэ в переводе значит книга звезды (седи, по-чеченски – звезда). Мусульмане принимают двенадцать небесных созвездий, по числу главных их пророков или святых. Каждый из этих последних родился под известным созвездием, а потому вся книга Седиэн-джайнэ разделена на двенадцать отделов, из которых каждый соответствует известному созвездию и тому пророку, который под ним родился. На первой странице книги излагается арабская азбука, с соответствующими каждой букве известными числами: элип – один, би – два, ти – четыре, си – восемь, джим – туя, хи – восемь, хие – о, дал – четыре, дзал – четыре, ри – восемь, дзи – семь, сен – о, шен – о, сат – шесть, и т. д. Гадающий, или гадающая, прежде всего говорят свое имя и имя матери своей. И то и другое разбирается по буквам, и величины, соответствующие каждой из них, складываются; потом от суммы, получаемой от сложения величин, выраженных буквами имен гадающего и его матери, откидывается по двенадцати единиц до тех пор, пока не останется числа менее двенадцати. Согласно величины оставшегося числа отыскивается отдел одного из созвездий под тем же числом, в котором и заключается прорицание для мужчин и женщин отдельно. Начинается оно, обыкновенно, описанием наружности: «у него красивое лицо, высокий рост, тонкий стан, «блестящий взор», – потом уже следует описание его жизни настоящей, а потом и будущности.
Книга эта, состоящая всего из двадцати-тридцати страниц восьмую долю листа, как читатель видит сам, очень невинна и далеко не замысловата; между тем в нее верят до такой степени, что Седиэн-джайнэ, вместе с двумя другим книгами – Дуруруль-Акбар и Сюруль-Афа, также принадлежащими, как кажется, к числу астрологических арабских книг, – в прежнее время не один раз служила для ученых фанатиков Чечни и Дагестана способом направлять волю народа по тому пути, который вел к достижению их целей личных. Двух последних книг, в полном их объеме, у чеченцев нет; у некоторых только мулл существуют выписки из них, весьма краткие, но по ним тем не менее предсказываются неурожаи хлеба, болезни, войны, землетрясения и проч. Полные же книги Дуруруль-Акбар и Сюруль-Афа существуют, по мнению народа, только в Турции, и по своей огромной стоимости могут быть доступны лишь одному султану да самым богатым людям этой империи.
Составители Седиэн-джайнэ были, как я сказал уже, арабы Абдуррахман и Абдурзукк, в особенности же последний. Появление ее относится к эпохе Магомета и только что зарождавшегося тогда исламизма. Горцы, по поводу Седиэн-джайнэ, рассказывают следующую легенду:
Абдурзукк, написавший эту книгу с помощью Джиннов[4], подслушивавших все сведения, ему сообщенные, у ангелов, встретил однажды на мосту пророка. Этот последний, желая испытать степень его знания вещей сокровенных, спросил его: есть ли на земле или небе Пайхомар-Магомет, и если – есть, то где он в настоящую минуту находится? Абдурзукк, посоветовавшись со своею книгою, которая всегда находилась при нем, отвечал, что Пайхомар-Магомет, действительно, существует и что это величайший пророк настоящего и грядущих времен. «Но удивительно, прибавил он, моя книга мне указывает, что он не находится в настоящую минуту ни на небе, ни на земле. Поэтому я полагаю, что Пайхомар-Магомет, если не я, то наверно – ты, так как мы двое только теперь стоим на этом мосту и не находимся ни на земле, ни на небе». Сделавши еще несколько вопросов Абдурзукку и видя, что Седиэн-джайнэ открывает ему такие тайны, которых не дано знать смертным, считая их к тому же даром, похищенным от Всемогущего хитростью и коварством джиным, – Магомет тот час же взял от Абдурзукка книгу и бросил ее в реку. Книга немедленно погрузилась на дно, но нисколько листов ее, разнесенных при падении ветром, Абдурзукк успел однако же схватить и скрыть у себя. Пророчества, в них заключавшиеся, дополненные Абдуррахманом – но уже без помощи джинов – и составили настоящую книгу, Седиэн-джайнэ. Этим-то и объясняется то обстоятельство, присовокупляют горские муллы, что книга эта, не смотря на всю непреложность своих предсказаний, иногда не совсем ясно прозревает будущее.
Вследствие всего предыдущего, Седиэн-джайнэ у мусульман считается книгою запрещенною, атеистическою, и попадается весьма редко. Муллы, твердо в нее веруя, тем не менее, не решаются никогда пред народом гадать по ней, и тот, у кого она есть, хранит ее втайне.
О способе гаданья по книге Пайхомар-Сулейман я говорить не буду, так как и самая книга и способ гаданья по ней тождественны с теми книгами Царя Соломона, которые распространены и у нас в низшем классе народа, и способ гаданья одинаков.
Чтобы закончить разбор суеверий и предрассудков горцев, мне остается сказать еще о их веровании в дурной глаз, заговариванье, порчу и приворотную траву.
Мнение о дурном глазе между ними в точно таком же ходу, как и у нас. Противодействующим средством сглазу служит обыкновенно амулеты, в которые зашивается молитва или изречение из корана. Такие амулеты горцы вешают часто на шею дорогих или любимых лошадей своих, чтобы отвратить таким образом влияние на них дурного или завистливого глаза.
Вера в возможность заговариванья ружей, заговора от пули, более или менее господствующая между нашими линейными казаками, между горцами распространена весьма мало. Их самолюбие и храбрость возрастают против мысли, что жребий боя может зависеть не от судьбы или личной неустрашимости, а от воли подобного же им человека.
Что же касается до верования в возможность порчи, то оно принимается целою массою народа. Есть различного рода порча. «Злая женщина, например, завязавши известную ей траву и заговоривши ее, бросает в камин дома того человека, которого она хочет испортить. Следствием этого бывает обыкновенно болезнь. Излечение испорченного может быть произведено не иначе как с помощью той ворожеи, которая его испортила.
Другого рода порча, в которую горцы чистосердечно верят и которой крайне боятся, состоит в том, что какой-либо злонамеренный человек, во время венчанья и в ту минуту, когда мулла делает жениху известные вопросы, – при каждом ответе его завязывает узлы на нитки, заранее им для этой цели приготовленной. Пока эти узлы не будут развязаны, – полное обладание своею женою для жениха становится невозможным, несмотря ни на какие медицинские средства. Поэтому, вследствие глубокого убеждения в возможность и действительность такого рода колдовства, при спросе жениха, кроме муллы и двух свидетелей, в комнату обыкновенно не допускают никого и предварительно строго осматривают, не скрылся ли кто в ней из посторонних. В большей же части случаев, для полной безопасности, мулла, как я сказал уже, делает жениху свои обрядовые вопросы не в доме, но на дворе, стараясь, чтобы кроме свидетелей никто другой ответов его не слышал.
Кроме порчи посредством завязывания узлов, жениха можно испортить еще и другим способом, более легким: стоит только, при каждом его ответе мулле, вынимать несколько из ножен клинок своего кинжала и тотчас же опять его вкладывать, или же вынимать и вкладывать газырь своей черкески. Такое действие, три раза повторенное, равносильно с завязыванием узлов и производит совершенно одинаковые результаты.
В здешних горных обществах сильно распространена также вера в порчу посредством отравы. Нередко, не смотря ни на какие убеждения и доказательства, производит она большие ссоры и несогласия. Горцы утверждают, что есть род травы, джалиенга-леттен-буц (трава, заставляющая лаять), известной некоторым лицам, которая, если дать ее в питье или пищу, производит порчу, выражающуюся болезненными припадками, судорогами и криком, похожим на лай собаки. Подобный же предрассудок господствует и у нас в простом народе и, вероятно, многим случалось видеть или слышать, так называемых в некоторых местностях России, кликуш. Эти болезненные припадки, действительно, здесь между женщинами существуют и в некоторых обществах развиты более или менее сильно, хотя, конечно, источник их происхождения – не отрава. Замечательно, что болезнь эта исключительно почти господствует в горах, тогда как на плоскости Чечни она почти неизвестна, или, по крайней мере, встречается весьма редко. От этого-то в Чечне и славятся пальхаккен-ламройн-дзудериш, – горские колдуньи. Я неоднократно посылал медика для исследования этой болезни и в большей части случаев оказывалось, что это были либо болезни нервные, либо же – притворство, вызываемое, конечно, самым складом семейного быта здешних горцев. Между мужчинами болезнь эта неизвестна. Я обещал довольно значительную денежную награду тому, кто доставит мне «джалиенга-леттен-буц» но все попытки мои по этому поводу оставались до сих пор безуспешны, по причине, конечно, весьма понятной. Впрочем, необходимо сказать, что пагубное действие этой травы приписывается горцами столько же ее ядовитым свойствам сколько и заклинаниям, употребляемым при ее собирании, равно как и самому способу и времени, в которое она собирается. Собирается же она следующим образом:
«Злая женщина», или мужчина, ночью, обыкновенно в полнолуние, – хотя, впрочем, это и не есть условие необходимое – выходит из дома, стараясь ни с кем не встречаться на пути, и отправляется в заранее уже высмотренное место, на гору, где растет джалиенга-леттен-буц. Там колдунья снимает с себя все платье, и, совершенно обнаженная, идет задом, отыскивая эту траву и стараясь срывать ее между ступнями ног. Во время этого процесса, колдунья мыслью и словами отрекается от веры и от Бога. «Я не признаю Бога; я не его создание: я равна ему и также могуща, как и он. Я навсегда отрекаюсь от него», – говорит она. Это общая формула заклинания, употребляемая повсеместно горскими ворожеями и кудесниками при сборе упомянутой травы. Злой дух, в противоположность чародеям и колдунам всех стран и всех эпох, горскими ворожеями, как видно, оставляется в покое и помощи его не просят. Трава, таким образом сорванная, впоследствии сушится и дается обреченной жертве в пище или питье. Впрочем, достаточно также бросить ее в огонь камина, около которого сидит эта жертва, чтобы навсегда ее испортить.
Вера в приворотную траву также сильно распространена между горцами, как и вера в джалиенга-леттен-буц. Действие этой травы, точно также как и последней, зависит и от самих свойств ее, и от заклинаний и чар, употребляемых при ее собирании. Приворотная трава имеет двоякое действие: или она привязывает чувством непобедимой любви известное лицо в другому лицу, или же, наоборот, поселит ничем непобедимые ненависть и отвращение. Противодействующим средством приворотной травы служат известные молитвы. Есть муллы, специалисты по части отчитывания волшебного действия приворотной травы, к которым, обыкновенно, в случае крайности и прибегают. Есть также и такие, которые посредством известных им заклинаний производят чары, соответствующие действию приворотной травы. Само собою, разумеется, что подобное эксплуатирование народа, рассчитанное на его легковерие, делается в строгой тайне.
III.
Народные сказания горцев чеченского племени.
Свои поэтические представления и образы народ заимствует большею частью из собственной же жизни и той среды, в которой живет. Стало быть, народные сказания есть более или менее верное выражение характера народа, общественного или частного его быта и, наконец, тех фазисов его исторической судьбы, чрез которые он прошел. Поэтому, изучение народных сказани различных эпох важно как одно из средств для изучения самого характера народа и его прошлого быта. У некоторых племен кавказских горцев, более других развитых, в песнях излагаются целые события, имеющие иногда значение историческое; чаще же всего они касаются частных фактов и событий из прежней жизни. У чеченцев подобных песен мало. Хотя иногда смелые разбойничьи подвиги, отчаянная защита и смерть какого-нибудь известного наездника и сохраняются в песнях; тем не менее большая часть их – вызванная минутой импровизация: ею восхищаются, она воспламеняет известные чувства, но в весьма редких случаях заучивается и становится популярною. Исключение составляют разве только те из песен, которые складываются иногда на происшествия, заинтересовывающие целый народ, или же на известные действия лица, на которые народ смотрит как на действия постыдные. Эти песни непременно уже заучиваются: их знают не только взрослые, но даже и дети. Такова, например, песня о Шамиле, сложенная одним чеченским импровизатором, после изъявления бывшим имамом покорности. Сказки чеченцев можно встретить изложенные письменно, по-арабски; но песни составляют исключительную принадлежность людей, специально занимающихся ремеслом певца, и письменные не встречаются никогда: быть может, и потому впрочем, что свой собственный письменный язык народ себе еще не успел усвоить, перевод же на арабский положительно не в состоянии передать все их оттенки и особенности. Наконец, арабский язык – язык церковный и знание его не распространяется далее духовного лишь сословия горцев, а между тем ни один сколько-нибудь серьезный и ученый мулла не взял бы на себя заняться подобными переводами из одной уже боязни стать смешным в глазах народа и потерять репутацию своей учености.
Для образца народной чеченской поэзии я привожу несколько песен и сказок, более других распространенных в Чечне и здешних обществах; хотя популярными их назвать и нельзя, но их знают, однако же, все местные горские барды, нередко, впрочем, их варьирующие.
«Высохнет земля на могиле моей – и забудешь ты меня, моя родная мать! Порастет кладбище могильной травой – заглушит трава твое горе, мой старый отец! Слезы высохнут на глазах сестры моей – улетит и горе из сердца ее!»
«Но не забудешь меня ты, мой старший брат, – пока не отомстишь моей смерти! Не забудешь ты меня, и второй мой брат, – пока не ляжешь радом со мной»!
«,Горяча ты, пуля, и несешь ты смерть, – но не ты ли была моей верной рабой? Земля черная, ты покроешь меня – но не я ли тебя конем топтал? Холодна ты, смерть, – но ведь я был твоим господиномъ»!
«Мое тело – достояние земли. Мою душу – примет небо»!
Песня о Хамзате[5].
Догоняет на крыльях и ловит свою добычу когтями белый ястреб. Он ловит ее – и тут же клюет сырою.
На резвых ногах своих догоняет и крепкими рвет когтями пестрый барс красного зверя.
Оставляет за собою Терек и переправляется на левый берег, с храбрыми Гихинскими наездниками, смелый Хамзат.
Переправился чрез Терек смелый Хамзат и отправился в Ногайские степи. Захватил он табун белых коней и снова переплыл Терек и перегнал белый табун.
С рассветом дня переправился он с табуном своим и догнал его до Шиванских кустов, на Черкесской горе[6].
Опасно днем было ехать, да и устали наездники. Остановились они на Шиван-Кули и в лес скрыли добычу свою.
Скрывши в лесу добычу и товарищей, пошел Хамзат на высокий курган, на Черкесской горе, и стал смотреть он в зрительную трубку: не идет ли за ним русский отряд.
Смотрит Хамзат и видит: на том месте, где он чрез Терек переправился, чернеет большая толпа. Как быстро гонит ветер черные тучи, – так быстро скакала толпа эта по его следам.
Увидав толпу, он спустился с кургана и сказал товарищам: «3а нами гонятся так шибко, как летит туча, гонимая ветром. Не бойтесь, будем драться мы, как голодные барсы»
Еще сказал он им: «Мы теперь перережем угнанный скот и окружим себя им как высоким забором. Если мы это сделаем – мы будем в состоянии защитить себя».
На это согласились его товарищи и обрадовались. Зарезали лошадей, закололи быков и сделали крепкий завал вокруг себя.
Опять стал говорить Хамзат своим товарищам «Гихинский наиб, Ах-Верды-Магома, верно также стоит на горе со своей партией. Услыхавши шум нашей драки с русскими, Магома, как воздушная птица, прилетит на помощь нам». А сказал он для того это, чтобы ободрить товарищей.
Сел Хамзат со своими наездниками за кровавый завал и велел одному из них наблюдать за отрядом. Стоит часовой и пристально смотрит.
И видит: впереди толпы скачет всадник – князь Кагерман. «Какого князя вы люди?» он спросил, подскакавши.
Не давши ему никакого ответа, передал караульный вопрос Хамзату: «Князь Кагерман хочет знать, какого князя мы люди».
Вышел из-за завала смелый Хамзат и подошел ко всаднику. «Что ты хочешь от нас»? – так спросил он его. – «Я спросил, какого князя вы люди».
Засмеялся Хамзат. «Никаких князей мы и знать не хотим! Мы наездники из Гихов и приехали за добычею.
«Не Хамзат ли ты»? спросил Кегерман. – «Да, я Хамзат», ответил он ему.
«Напрасно же, Хамзат, приезжал ты сюда. Вас догнал теперь русский отряд; догнал и окружил он вас. Если у вас не вырастут крылья перелетной птицы, и не улетите вы вверх – вы не можете скрыться. Меня прислал русский начальник: пощадит он вас – если не будете драться».
Отвечал ему на это Хамзат: «Приехал я сюда, Кагерман, не по бедности: я приехал сюда, чтобы заслужить смерть газавата[7]. И сдайся я тебе – надо мной посмеется весь гихинский народ. Как волк, усталый и голодный, хочет скорее добраться до лесу, как горячий и несытый конь рвется в чистое поле – так и товарищи мои жаждут смертного боя. И не боюсь я тебя, Кагерман, и смеюсь над всем вашим отрядом: наша надежда на всемогущего Бога».
И снова сказал Хамзат Кагерману: «Мы искали всегда добычи и золота, а для такого дня, как нынешний, лучше красивого, черного пороху – нет драгоценней добычи».
И опять он сказал: «Для нынешнего дня золото – не деньги; для такого дня крымский[8] надежный кремень – чистое золото».
Воротился Кагерман к русскому начальнику и сказал ему, что не хочет сдаваться Хамзат. А Хамзат воротился в завал и сел к своим товарищам.
Подошел отряд и стал стрелять. Стрелял и Хамзат со своими наездниками.
Стал густой дым от их выстрелов и сказал Хамзат: «Да погибнет отец этого дня[9]! Такой жаркий день, что на одну лишь тень от наших шашек мы и можем надеяться».
Опять сказал Хамзат: «Какой дым густой, какой мрачный день! Лишь один нам свет – ружейные выстрелы».
Опять сказал Хамзат своим товарищам: «В этот день гурии райские смотрят из окон с неба на нас и любуются; они ссорятся, выбирая из нас себе мужа. И тем из нас, кто будет храбрей – каждая пред подругой своей будет хвастаться. А избранного, боязливей других, – она будет совеститься и закроет от него окно, отворотится. Кто из вас будет трус – будет стыдно ему пред Богом»![10]
И в душе тогда подумал Хамзат, что настал час его смерти, и что нет им больше надежды.
Высоко в небе увидал он перелетных птиц и сказал он им: «О, воздушные птицы! Передайте вы наш последний привет (салам), наш последний поклон, гихинскому наибу Ах-Верды-Магома. Передайте и поклон красавицам, белым девушкам, и скажите вы им, что наши крепкие плечи стеной служат теперь для русских пуль[11]; что желали мы по смерти лежать на родном кладбище – в Гихах, где бы поплакали над нашей могилой сестры и пожалел бы народ, – но что не дал нам Бог этой радости: вместо плача сестер будет слышен над нами вой голодных волков. А наместо толпы родственников – соберется стая черных воронов».
И скажите вы всем: «На Черкесской горе, на земле христиан, с голой шашкой в руках – мы лежим мертвые. Наши очи – выпьют вороны, наше тело съедят волки жадные»!
Песням, подобным приведенной, чеченцы вообще сильно сочувствуют. Мне не раз случалось видеть слезы на глазах людей самых серьезных, при рассказе певцом о смерти Ханзата.
Привожу и другой образец песни такого же рода, как песня о Хамзате.
Песня об Эль-Мурзе[12].
«Как быстро летит черный сокол, что свивает себе гнездо выше темных туч – так быстро скачет и конь мой», говорит Эль-Мурза, выводя из конюшни и лаская рукой дорогого коня.
Вывел он его и привязал к столбу. Оседлал потом седлом черкесской оправы. Сам, свирепей медведя, опоясал он свое оружие, и, как легкий ястреб садится на дерево, вскочил Эль-Мурза на коня своего.
Поехал Эль-Мурза к муталимам в аул и сказал им «салам». Те спросили: зачем он приехал? Он ответил им, что ищет товарищей ехать в землю христиан за добычею и искать газавата.
Подумали, посоветовались меж собой муталимы: «что же будем мы дома сидеть, как молодые безмужние вдовы? Не будет ли совестно нам и пред девушками, за которыми мы ухаживаем»?
Подумали так муталимы и пятнадцать из них приготовились, поехали: Эль-мурза впереди, а они все за ним.